Мой настоящий отец

— Да ты-то откуда знаешь? — вспылил верный Тозелли, жаждавший посрамить моих недругов.

— Он всю дорогу лапшу нам на уши вешает.

— Заткнись, дурак! Ясно же, она — не его мать!

— Кому ясно, а кому и нет.

— Если не верите, приходите и посмотрите на нее, — примирительным тоном сказал я, приглашая их застигнуть вражескую лазутчицу врасплох.

— Заметано, — поспешил согласиться Оливье Плон.

Отряд явился на разведку к полднику. Я редко приводил домой одноклассников — наш быт мало соответствовал моим выдумкам. Когда они с удивлением спрашивали, почему мы так небогато живем, почему мой отец ездит на «форде», а не на «роллс-ройсе», я отвечал: «из скромности», поскольку другого аргумента не находил.

Моя якобы «псевдомама» удивилась и не слишком обрадовалась, что мы явились впятером.

— Мог бы меня предупредить…

— Прости, мать.

— Ладно, — вздохнула она, — пить хотите? Что вам дать?

Мои приятели с почтительной опаской высказали свои пожелания, мама открыла холодильник, а я спросил, понизив голос:

— Слышали? Она терпеть не может, когда я называю ее «мать», а тут даже не отреагировала.

— Это ничего не доказывает, — буркнул наследник похоронной конторы.

— Вообще-то, она и правда какая-то не такая, — шепнул Оливье Плон. — Я ей всегда нравился, а сегодня даже не посмотрела в мою сторону.

Я беспомощно развел руки, соглашаясь с таким верным замечанием. На самом же деле, мамино отвратительное настроение объяснялось тем, что тебе, как и мне, не понравилась ее новая прическа, о чем ты не преминул ей сообщить; она была сама не своя, но сейчас это было мне на руку.

— У нее другие духи, — вполголоса заметил Тозелли, принюхиваясь к давившей лимон маме.

— И глаза не похожи, — вставил Эверелл.

— И она никогда не добавляла в оранжад лимон, — многозначительным тоном «своего человека в доме» добавил Оливье Плон. Я удовлетворенно наблюдал, как, заглотив наживку, они теперь работают на меня. Они вели себя так странно, что мама тоже стала напрягаться, от чего моя выдумка выглядела еще правдоподобней.

— Что случилось, почему вы так на меня смотрите?

— Все в порядке, мадам, все в порядке.

— Ладно. Уберите за собой, а я пойду поработаю.

— Не беспокойся, мать, — сказал я, бросая выразительный взгляд на приятелей, пусть еще раз увидят, что она не реагирует на слово мать.

Теперь я понимаю, что еще, помимо эстетического разочарования, заставило меня выставить обманщицей мою стриженую маму. В то время она руководила цветоводческим хозяйством и умела построить всех своих подчиненных. Они ею восхищались, но побаивались, иногда мне казалось, что она и со мной обращается, как с ними. Думаю, я хотел побить маму ее же оружием, как поступал с тобой, пуская в ход унаследованное от тебя воображение. При маме мне хотелось чувствовать себя главарем шайки, и я управлял дружками-разбойниками, беззастенчиво им заливая. Мама всегда была так уверена в себе, что «достать» ее я мог, только выставив самозванкой.

Наверно каким-то образом я еще мстил вам за ваши бурные ссоры, которые слышал через стену моей комнаты. Причины их были всегда одни и те же: она стремилась к большей свободе, ты впадал в депрессию. Стоило маме упрекнуть тебя за расхлябанность, и ты взвивался под потолок и делал вывод, что она тебя разлюбила. Мама шла на попятную, чтобы успокоить тебя и привести в чувство, но потом жалела, что проявила слабость, потому что ты был не прав, а выходил победителем. Сценарий не менялся. Вы пятьдесят лет прожили в любви и согласии, и тем невыносимей были для меня эти хоть и редкие, но бурные всплески эмоций. Вы сами приучили меня к гармонии — и я жаждал гармонии. Когда она нарушалась, отравляя жизнь, меня спасало воображение. Я «подчищал» реальность. В рукописи можно замазать слово и даже строчку; когда вы менялись до неузнаваемости, я вас «замазывал». И придумывал заново.

Моя мать даже не догадывалась о моем наглом обмане и узнает обо всем, читая эти строки. Я прошу у нее прощения, но поступил так ради ее же блага. Я хотел восхищаться ею и любить ее, даже если она менялась до неузнаваемости. Мама понятия не имела о моем свинстве, но я чувствовал, что виноват и переставал злиться.

— Сходил бы ты к психоаналитику, — посоветовал Оливье Плон, прочитав в 1993 году мой роман «Шейенн», где я разоблачал кое-какие детские мистификации.

Увы и ах! По трем причинам я не гожусь для бесед на кушетке: во-первых, я очень хорошо себя знаю, во-вторых, больше интересуюсь другими, и, в-третьих, мои психологические проблемы питают творческое воображение, и я ни за какие коврижки не позволю промывать себе мозги, да еще и за мои же деньги!

В тот день будущий знаток женских душ облегченно вздохнул, стоило бледному подобию моей матери покинуть кухню.

— Могли засыпаться! — воскликнул он. — Чуть было не догадалась, что мы ее разоблачили!

Я позволил себе упрекнуть их в легкомыслии: если шпионка что-то заподозрит, неприятности будут у меня, а не у них! Могли бы вести себя поосторожней, она все же профессионалка и занервничала, а это плохой знак.