Мой настоящий отец

Ты много чем одарил меня в жизни, и одним из драгоценнейших подарков стали твои друзья. Удивляться тут нечему, ведь мы с тобой стали единым целым, преодолели пропасть между поколениями, и твои друзья стали моими. Вы считали верность, чувство долга, отвагу и умение мечтать главными ценностями, и я перенял это от тебя.

Первым место в моем сердце занял человек, которого ты выбрал мне в крестные: Анри Гафье. Когда я стал частью его жизни, он выглядел как Граучо Маркс[34] в последние годы жизни. Вечная сигара в углу рта, аккуратно подстриженные усы, смесь сдержанной элегантности и вежливого высокомерия — облик Анри вызывал раболепное уважение у льстецов и мгновенную симпатию у художников. Он был знаменитым на весь мир экспертом в области живописи, опытным галеристом, советником по культуре у Ага Хана и Ренье III, дружил с Утрилло, Матиссом, Вламинком, Ван Донгеном и Дюфи.[35] Анри было одинаково комфортно при дворе, среди венценосных особ, и в «клетке с хищниками» — так брезгливо критик Луи Воксель отозвался о кричащих ядовитых красках на картинах, выставленных на осеннем Салоне 1905 года. Вламинк со товарищи ухватился за эту метафору, дав название своей группе.[36] Фовисты были страстью Анри, его второй семьей. Мне было лет восемь или девять, когда он то и дело лукаво бросал мне что-то вроде:

— А скажи-ка, любитель слов, знаешь ли ты, кто такой настоящий галерист? Собрат по рабству на галере.

Благодаря дружбе с художниками, чутью и психологии царедворца, он составил себе приличное состояние, чего совершенно не скрывал. В Болье-сюр-Мер у Анри был огромный, выстроенный в 1900 году дом с колоннадами и статуями, носивший чудесное название «Аллегрия». Там выпивали, стоя между Матиссом и Дега, ужинали перед Ренуаром, играли в карты в компании четырех Вламинков и справляли нужду на глазах Дюфи, что взирал на вас со своего знаменитого автопортрета, написанного им в 1897 году, в семнадцать лет.

Абсолютная беспечность этого человека, жившего в сокровищнице и не включавшего сигнализацию, потому что мигающие лампочки его раздражали, навсегда отбила у меня охоту посещать музеи. Дом крестного не был тюрьмой для шедевров: их можно было трогать, гладить и «ласкать мазки», как тогда говорили. Однажды я случайно испачкал шоколадно-земляничным мороженым купальщицу Матисса, Анри вытер холст указательным пальцем, облизнул его, задумчиво взглянул на мой вафельный рожок, и, вместо того чтобы отругать меня, произнес самым что ни на есть будничным тоном:

— Впредь — только лимонный сорбет.

Он с давних пор был женат на Пегги, крошечной женщине с неистовым темпераментом и острым чувством юмора, которая говорила за двоих и ела за троих. Увидев, что муж заскучал на светском ужине, она кричала через весь стол:

— Анри, сматываем!

Эта в меру безумная цыганка сама шила свои туалеты и мастерила шляпки. Однажды она весьма своеобразно утешила жену монакского министра и мою мать, которые одевались у одного кутюрье и оказались на приеме в одинаковых нарядах:

— Мне это точно не грозит, — сказала она.

В 1970 году чета Гафье покинула «Аллегрию»: как оказалось, под домом находилось подземное озеро, и он начал оседать, в стенах появлялись трещины, и картины срывались с крюков. Анри сначала сдал «Аллегрию» съемочной группе Жюля Дассена, который снимал фильм «Обещание на рассвете» по книге Ромена Гари, а потом продал его пенсионному фонду.

Я оплакивал «Аллегрию», как любимую женщину, тосковал по ее стенам и воскрешал дом почти во всех своих романах. В Вильфранше, прямо над портом, Анри выстроил из розового мрамора ее сестру-двойняшку, «Эргеллу». Эта вилла нравилась мне куда меньше, но Пегги и Анри жили там мирно и спокойно… по крайней мере, до нападения бандитов с автоматами.

Целых пятнадцать минут налетчики поливали бронированные окна огнем из автоматов, пытаясь проникнуть в дом, а осажденные старики спешно снимали со стен Дега, Модильяни и прочих и сносили их в комнату-тайник, готовые умереть там от удушья среди своих сокровищ.

Но стекла фирмы «Секюрит» выдержали обстрел, и грабители скрылись, услышав вой полицейских сирен. Анри не стал заделывать выбоины на фасаде и с гордостью демонстрировал их посетителям, как полученные на поле боя раны.

— Картины должны находиться в семье, среди людей, как при жизни их создателей, — сказал он журналисту из «Нис-Матен», потрясенному легкомыслием коллекционера, вернувшего сокровища на место, даже не застраховав их. — Страх — плохой советчик, мои картины защищают меня от всего.

От всего, но не от Чернобыля. В 1987 году, после того как на Лазурный берег пролился дождь из радиоактивного облака и в пряных травах, тимьяне и майоране, начали скапливаться радионуклиды, у обоих братьев Гафье обнаружили рак щитовидной железы. Брат Анри прошел курс лучевой терапии, сжег голосовые связки, но все еще жив и скоро отпразднует столетие.