Мой необычный друг

Толстобокий монах, бубня песнопения, застёгивает на твоей шее ошейник с нацарапанными кабалами. «Чтобы держать нечистую силу», – поёт толстяк. Солдаты на лошадях, вооружённые пиками, ведут тебя прочь от деревни. Плетёшься со связанными руками и удавками на шее. Хромаешь, стараясь не отстать.

Два дня без отдыха и сна. На опушке леса солдаты, побросав верёвки, пришпорили коней.

Когда смолк топот копыт, ты позволяешь себе лечь. Устал… Свобода? Жизнь? Уйма времени прошла с того дня, как ты попал в злополучный капкан. Шерсть так грязна, что солнцу противно её касаться. Где родной табун, отец, братья, не ведаешь. Да и не примут они калеку. Детство закончилось в капкане. Иные взрослые за века жизни не испытали столько страха и отчаяния, что испытал ты.

– Дольф, – шепчешь, чувствуя горечь и боль, заполняющие пустоту в душе. Слёз не осталось: давно выплакал.

Через лесной говор пробивается далёкий рокот водопада. Почти день ты тащишься к нему. С крутых серых скал срываются в бездну воды широкой реки. Брызги росой оседают на коже. Ветер треплет свалявшиеся тусклые полуседые волосы. Холодный ветер, злой. Глаза жжёт от невозможности пролить последнюю слезу.

Ты долго лежишь на ледяных скалах, пока не перестаёшь чувствовать окоченевшее тело. Одинокий, покинутый, с дырой в душе.

Забывшись тревожным сном, видишь, как летишь. Летишь, подобно птице. Раскинув руки, словно крылья, но не можешь взмыть высоко-высоко. Туда, где парил орёл и облака неспешно прогуливались по голубому небосводу. Ах, почему же ты всего лишь кентавр, а не птица?

По щекам течёт роса – не слёзы.

Ещё один прыжок… последний. Камнем вниз. Во сне. Ты не перестал бояться смерти. Ты побоялся предать Дольфа: он отдал жизнь за твоё спасение. Как мог ты перечеркнуть светлую память о недолгой дружбе?

Не смог…

* * *

И вот ты стоишь, тяжело опираясь на костыль, а он лежит у ног. Изломанный мальчишка-охотник. Рядом – смятый камнем капкан. У мальчишки круглые глаза, в которых океан боли смешался с морем страха. Он бледен, как скалы. Уродливым цветком на голени краснеет перелом. Сколько он провалялся здесь, неизвестно, но крови натекло много. Мальчишка плачет. В детском лице узнаёшь себя.

– Если доверишься, сможешь выжить, – кажется, именно так говорил Дольф. За много лет старый перелом закостенел, нога болтается бесполезным, чахлым придатком. Твоя боль осталась в прошлом.

Дождавшись судорожного кивка, тяжело опускаешься рядом. Лежать на острых камнях неудобно и больно, но по-другому вправить перелом и помочь человеку ты не можешь.

– Наверное, – тихо говоришь, покончив с перевязкой, – тебе следовало почтить память колдуна Дольфа.

Мальчишке только и остаётся, что хвататься за твою руку и подстраиваться под неровный ход. Вы ковыляете вдоль скал к твоему жилищу в пещере позади водопада. Там сухо, тепло, горит костёр. Под сводом развешаны букеты лесных и луговых цветов. Тот запах. Запах Дольфа. Запах солнца. Запах трав.

Зоя Ануфриева

Меши и Кукамеши

Полуденное солнце заливало бело-розовые заросли космеи, разлапистые пихты отбрасывали тень на края поляны.

Меши бежал через поле к зеленоватым, покрытым мхом валунам, в секретное место. Туда, где он видел огненно-жёлтую бабочку с голубыми «глазами» на крыльях. Подальше от учителя, от насмешек ракиников, от аккуратного брата, ловко орудовавшего ложкой, не разбившего и не раздавившего ни одного предмета за последнюю неделю.

– Почему Кукамеши может, а я нет? – бухтел Меши, размазывая слёзы по круглому серому лицу. – Почему ракиники дразнятся и не дружат? – вопрошал он то ли небо, то ли зелёные холмы. Короткие ноги, не приспособленные к бегу, устали. Даже в набедренной повязке – а не в туниках, как у ракиников – ему, великану, было жарко. Он привалился спиной к старому валуну и снова всхлипнул. Распухший от слёз плоский нос почти перестал дышать. Меши проехался по нему кулаком от одного маленького круглого уха до другого.

Рядом хрустнули ветки и покатились камешки.

– Долго сидеть будешь? Голову напечёт, – тень накрыла залитый солнцем валун. Такой же серый, на непропорционально коротких ногах, отличавшийся лишь формой ушей да цветом глаз, брат-великан упёр руки в широкие бока.

Меши задрал голову и осыпал Кукамеши вопросами:

– Почему ракиники смеются надо мной? Я виноват, что такой огромный? Я великан, ты великан! Мама и папа… – он снова всхлипнул. – Земля тряслась, горы плевались огнем… все погибли…

– Ты сломал самый большой половник в Ракини, – хмыкнул брат. – Школьный повар чуть не вырвал три единственные волосинки на голове.

– Красоту создают, – вздохнул Меши, – а я ломаю. «Неуклюжий, неповоротливый, никчёмный великан» – так они говорят.

– Учитель Боу расстроился, – произнёс Кукамеши. – Сам знаешь, деревянные ложки делают только на севере, в Предгорных Кучах, что По Ту Сторону Мшистых холмов. Ракиники там не бывают: слишком холодно. А северяне приходят редко.

– По Ту Сторону Мшистых холмов – наш дом! – откликнулся круглоухий.

– Был, теперь там – развалины, – заметил Кукамеши.