Мой огненный ангел

Читателем библиотеки Николая Евграфовича благодаря отцу Александру я была более десяти лет. Приезжала раз в месяц, брала сразу много книг. Тогда это была большая редкость: «Старец Силуан», «Записки» Ельчанинова, «Мать Таисия», жития святых, толкования Священного Писания, книги самого Николая Евграфовича и, конечно же, проповеди владыки Антония, отца Всеволода Шпиллера, книги отца Александра — всё было на машинке, в больших жёстких переплётах. Это были «мои университеты».

Из книг Н. Е. Пестова в начале «моих университетов» меня больше всего поразила книга о старце Силуане. Потому что он наш современник. Если не ошибаюсь, он умер в 1941 г., а я родилась в 1946-м. Я думала: какая ответственность жить сразу после такого старца! Это всё равно что жить сразу после Серафима Саровского. До сего дня старец Силуан для меня родной и близкий святой.

Ещё меня пронзили стихи, найденные в кармане убитого солдата:

Послушай, Бог, ещё ни разу в жизни
С Тобой не говорил я. Но сегодня
Мне хочется приветствовать Тебя.
Ты знаешь, с детских лет мне говорили,
Что нет Тебя. И я, дурак, поверил…

Я тут же выучила их наизусть, переписала десятки экземпляров и всем раздавала. Мне хотелось потрясти сердца моих друзей и подруг, чтобы все сразу стали верующими. «Сына Человеческого» я пока не могла всем давать, а эти стихи мне казались самым доходчивым методом объяснения. Что ещё объяснять? Всё написано этим мальчиком.

Катехизация через музыку

С первого курса училища я уже начала преподавать сольфеджио и музлитературу в музыкальной школе в Пушкине. Узнав об этом, отец Александр сказал: «Ниночка, а ведь можно ребят катехизировать». (1964 год, какая катехизация, слова нельзя сказать, уроки надо начинать с «Гимна», и чтобы все встали.) «Как это?» — спрашиваю изумлённо. «Через музыку». Он продумал и показал мне, как это можно: у Чайковского в «Детском альбоме» пьеса под названием «Хор» — сказать, что раньше она называлась «В церкви» и что это 6-й глас, напев такой. А в «Иване Сусанине» — показать сцену смерти Сусанина и его молитву, подчеркнув в партитуре слово Бог и исправив, чтобы было с большой буквы. А у Баха показать «Страсти» и сделать русский подстрочник. Сделать русский подстрочник и для «Реквиема» Моцарта. Сцену венчания на царство в «Борисе Годунове» показывать с колоколами и т. д. и т. п. Не говоря ничего, просто показывать на уроке это, не выходя за рамки программы.

Это было очень трудно, но интересно. Приходилось всё добывать самой. Даже нам в училище не давали русского текста, мы слушали у В. П. Фраёнова «Страсти» Баха без перевода… Так что батюшка заставил меня работать совершенно по-новому, когда такого вообще никто ещё не делал. Многие ноты и переводы мне давал мой дядя Юрий Александрович Фортунатов, который работал в консерватории и каждый раз удивлялся, зачем мне то или это надо. (А просто взять в консерваторской библиотеке было невозможно.) Большую помощь, не спрашивая ничего, всё понимая, мне оказывал мой любимый учитель Дмитрий Александрович Блюм.

Каждый раз, когда я докладывала отцу Александру о своих нововведениях, он с искрящейся улыбкой говорил: «Так, так, не мытьём, так катаньем», — и задорно смеялся.

Музшкола «Лесные Поляны». Концертмейстер Нина Фортунатова выступает с хором на школьном концерте. 1969 г.

Я лезу на рожон

От вступления в комсомол я отказалась на первом курсе, и все четыре года за мной ходили по пятам, жаловались Блюму. В конце концов поняли, что бесполезно, но и я поняла, что это грозит мне недоступностью высшего образования. Батюшка успокоил: учиться, мол, можно и не в Москве, если приспичит. Но мне не приспичило, и Москву, и Тарасовку, и батюшку я оставлять не хотела (а уезжать надо было минимум на пять лет).

Шёл уже 1967-й, и моей сестре Верочке, работавшей в Московской музыкальной школе им. Стасова, пришлось пострадать за веру. Её по решению педсовета исключили из преподавательского состава за ношение креста. Всё это мы обсуждали на тарасовских тропинках; папа даже ездил в школу с какой-то статьёй из «Правды» о свободе совести, батюшка утешал как мог и молился. Но Веру исключили, и она поехала в Казань, поступила там в консерваторию, где и проучилась пять лет. Батюшка говорил: «Вот, немного за Христа пришлось претерпеть». Я тоже хотела претерпеть, носила крест, как всегда, и даже поверх одежды, но в моей пушкинской школе никто на мои подвиги внимания не обращал, а только попадало от Николая Евграфовича и от отца Александра за то, что на рожон лезу. А я на это говорила, что буквально принимаю слова апостола Павла, что хвалиться можно только Крестом Господа нашего Иисуса Христа. Батюшка деликатно молчал, не указывая мне, что я не совсем верно понимаю слова апостола.