Мой остров

Было около двух ночи, когда я решила пойти на берег. Я дошла до конца дач, но не решилась идти дальше. Было очень темно - ну, может быть, чуть-чуть светлее, чем до этого. Я стояла высоко наверху, над обрывами (до обрывов еще нужно было спуститься). На Волге шумел шторм. Ее саму не было видно, лишь где-то очень далеко - может быть, на Васильевских островах, а может быть, еще дальше - еле различимо светился огонек. Темнота пахла мокрой степью. И что-то тихонечко и печально звенело в траве, в нескольких метрах от меня. Потом я вернулась на дачу, погасила лампу, сняла шуршащий, уже ненужный плащ, и, выйдя из домика, увидела, что в забытой на столе под открытым небом чашке с чаем отражается свет. Я подняла голову и увидела большие яркие звезды. Они немного дрожали. Я прошлась по саду, и вернулась в домик, принеся на плечах капли дождя и листья.

На кровати лежало очень толстое, теплое одеяло из розового атласа. Я завернулась в него, и уснула, и спала очень крепко.

Я проснулась до восьми. Должно быть, я спала той ночью около четырех или пяти часов - но совершенно выспалась. У меня было чувство, что я выспалась за всю свою прошедшую жизнь. Я по-прежнему никуда не спешила и - как будто бы - не думала ни о чем, кроме того, что видела и о чем хотелось думать. За ночь домик и все в нем немного отсырело, но холодно не было. Пахло керосином. Я сбросила одеяло и вышла в сад . Поднималось солнце - в глубокой тишине. Утренний сад был спокоен, словно и не было никогда этой сумасшедшей ночи. Но листвы поубавилось. Капли висели на кончиках веточек, время от времени срываясь вниз с робким вздохом. Тонкие стеклышки льда поблескивали в опавшей листве, и гладиолус был уже не оранжев, а рыж, он расплылся по земле и сброшенным листьям подтеками ржавчины.

В домике нашлись сухие дрова, и я развела огонь в печи. Дым туманом стелился вокруг печки. Я вскипятила чайник и сделала кофе. Рукомойник в саду был наполнен душистой водой - дождевой, должно быть. В ней плавало несколько вишневых листиков. Я умылась этой водой.

И Волга - я снова, перед отъездом, сходила на нависшую над берегом гору - была тиха и ровна - как стекло. Она была ясна той ясностью, которой не бывает даже летом. Прозрачная вода мерцала в неярком солнце.

Я уходила так же, как и пришла, прибрав все в даче, закрыв дверь, повесив в домике ключ и выбравшись через окно. Я возвращалась той же дорогой. Сады изменились: листва за одну ночь почти полностью свалилась с деревьев, и продолжала падать. В одних садах она текла неслышно, как в немом кино, в других - сочно шлепалась на мокрую землю, поднимая брызги и усиливая запахи прошедшего дождя и земляной сырости. И было видно, что по одним садам этой ночью пронесся поток из ветра, воды и листопада, а в других просто прошел дождь, отмыв напоследок дома и деревья. Некоторые сады выглядели так, словно побывали под поездом. Шторм превратил их в груды наваленных в беспорядке ветвей. И все время, пока я шла мимо дач, нежно светило солнце и тревожно, и трогательно пахло медом. Я не сразу обнаружила, что так пахнут распустившиеся вдоль дороги желтые одуванчики. А потом, когда я шла через поле, солнца уже не было. Но я не помню дорогу через поле. Я только помню, что сразу же возле меня остановился - даже прежде, чем я подняла руку - автобус, шедший в Новый город, который через два часа высадил меня на Ворошилова, в пяти минутах ходьбы от общежития. Я вернулась в общежитие, забросила рюкзак в комнату, стащила с себя одежду, в которой путешествовала, переоделась в халат, приняла душ - и потом просто так два часа пролежала на тахте, все так же, без мыслей - как если бы я лежала и смотрела на облака.

А что было потом?

Потом была жизнь.

Я опоздала на работу ровно на 15 минут (для нашего диспансера, когда большой прием и никто целых 15 минут не знает, где врач - это - много). Я опоздала не потому, что у меня не хватило времени, но потому, что не спешила. Заведующему я объяснила, что ночевала в Самаре у мужа-студента, и не рассчитала времени. Я сказала это прежде, чем поняла, что говорю неправду с непривычной для себя легкостью - но понятно же, что правды сказать было нельзя. Причину сочли почти уважительной, только выразили надежду, что я буду ночевать у мужа в Самаре не слишком часто.

Письмо, написанное на даче, я, вместе с рисунками, отправила в Самару институтской подруге, еще студентке, - я знала, что дальше нее эта ночь не пойдет. Подруга сохранила рисунки, но я никогда их больше не видела. И долго никому я больше не рассказывала про свою удивительную ночь на октябрьской даче - почти 14 лет прошло, прежде чем я поняла, что могу рассказать это еще одному человеку. И, действительно, это невозможно было рассказать - и нельзя было рассказывать. Я словно бы вернулась из небытия. Та осенняя ночь освежила меня, как обморок. Мне хватило ее надолго.