Мой отец генерал (сборник)

Участник похода генерал Сахаров записал: «Смерть его среди войск, на посту, при исполнении тяжелого долга – обязанности вывести офицеров и солдат из бесконечно тяжелого положения, – эта смерть окружила личность вождя ореолом светлого почитания. И без всякого сговора, как дань высокому подвигу, стали называть все наши войска каппелевцами. Подчиненные не оставили тело своего генерала. Гроб с телом Каппеля сопровождал отступающую армию».

Отчего бы нам не читать в нашем храме панихиду в январе по участникам Сибирского Ледяного похода? Вполне возможно, наша теплая память будет для них своего рода костерками на белой реке, возле которых они отогреются, поднимутся и пойдут дальше.

Не пойду нынче в музей, поеду-ка я после службы в Донской – протру фотографию и затеплю свечку Владимиру Оскаровичу и кто там с ним рядом...

Холодно как. Пламя свечи просто ложится от сквозняка. Я сама как колеблющееся пламя. Такой сквозняк над Россией прошел. Но я буду ходить в храм. И когда-нибудь вера выстроит свет моей свечи в струну. В меч и в «мир». И я начну слышать службу, быть в ней, и услышу слова:

«Грады наша и страны Российския от нахождения иноплеменных заступи и от междуусобныя брани сохрани. О Мати Боголюбивая Дево! О, Царице Всепетая! Ризою Своею покрый нас от всякого зла, от видимых и невидимых враг защити, и спаси души наша.

Ко святой Твоей Церкви молимтися, Милосердный Господи. Услыши и помилуй. Устроивыя мир сей во славу Твою... Христолюбивым князем, боляром и христоименитому воинству на поле брани и в разных походах за Православную веру и многострадальное Отечество наше пострадавшим и убиенным...или в изгнании скончавшимся. Вечная память (трижды).

Благоверным людям страждущия страны нашея Российския во всех тяжких обстояниях их подаждь, Господи, на безбожническая козни крепость, от глада, губительства и междуусобных браней, благочестия же во Отечестве нашем возставление и многая лета. Многая лета (трижды)».

ФЕНИКС

Памяти князя Феликса Юсупова

РЫНДА

Так и не могу припомнить точно, когда произошла наша встреча. Мне представляется, что впервые я встретилась с тобой, когда мне уже стукнуло восемнадцать лет и соседка, которой накануне исполнилось двадцать четыре года, почиталась мною как глубокая старуха.

Восемнадцать лет – пронзительный возраст, который так легко выкликать на всех перекрестках земли, под пронзительных же соловьев с упругими молодыми гортанями. Не высматривая малых птиц в листве в силу их невзрачности, зато вовсю ими заслушиваясь, я проводила много часов на облупленных деревянных скамейках в поленовских двориках Замоскворечья.

В один такой послеполуденный час, где-то рядом с Третьяковкой, с сигаретой – первые колечки дыма – между пальцами, точнее, между средним и безымянным левой руки (особый шик), я крутила-вертела случайный журнал с явившимся вдруг перед моими глазами твоим изображением. Внезапно. Ты – в русском костюме государева и «Белыя Руси» слуги – рынды, топорик вместо опахала, в парчовом узорчатом кафтане. Шапочка оторочена соболем. Высокий, твердый, шитый жемчугом воротник, на ногах ладные сафьяновые сапожки. (Костюм шился для бала-маскарада в Лондоне, в Уайтхолле, в 1912 году, и произвел большой фурор.)

В журнале о тебе – ни слова. В конце шестидесятых о князьях Юсуповых, Голицыных, Шереметевых в московских переулках даже и не шептались. Вас тут не было. Попросту, «здесь не стояло». Твой портрет сгодился редакции – проиллюстрировать им исторические хроники ХVII века, соколиные охоты времен царя Алексея Михайловича.

...В мягких сапожках. И поныне на Руси, по нефам, пишут по-сырому княжичей в эдаких сапожках.

Я встретилась с тобой, но мы так и не встретились взглядом. С немелованного листа ты смотрел куда-то вдаль (по всему видно, привык позировать придворным живописцам и фотографам), даже не прозревая своей судьбы, поверх всего, всяческих барьеров. Поверх меня в первую очередь. Я же наткнулась. Налетела на мину. Подорвалась. Взлетела, подброшенная тем взрывом куда-то вверх, взметнув фонтанчик нагретой замоскворецкой пыли, задохнувшись твоей – соколиным ударом – молниеносно сразившей меня красотой, и опустилась на ту же неказистую скамью, сколоченную из пары досок, зализывать раны на долгие годы. На очень долгие годы.

Мы так и не встретились взглядом. Это горе я унесу с собой с земли. Тебе же, с тех замоскворецких трелей, оставалось еще два года жизни на чужбине. Да и чем нам мериться? Ты – высокий князь, ...надцатая ветвь могучего ствола, чьи корни из семьи пророка. Я – нечто без роду без племени, с генеалогического кустарника, не выглядывающего дальше соседней ветки «бабка – дедка». И чему тут удивляться? Ты – сам свидетель, как посекли Россию. И скажу тебе только, что дуб Волконского, по какой дороге вокруг него ни езжай, не зеленеет...