Мой папа Джеки Чан

Остроумие Ставрогина не беспредельно. Это не великая китайская стена, а так – пустырь праздной посредственности, обнесенный не частоколом даже, а частокольчиком: горелые спички, словесные шпильки. Маша не посылает Ставрогина ни в какие дали, ни на сколько букв, а хладнокровно не замечает и в упор не – слышит. Годы аналогичных встреч превратили ее чувствительную душевную организацию в пуленепробиваемое стекло. Маша невозмутимо оставляет на крючке куртку и переобувается, пока красноречие Ставрогина не иссякает само собой. Нет ничего вечного. В том числе и хамства.

Колыбельная вороны

Маша поднимается по лестнице, в конце подъема что-то в ней ломается, какой-то трос, и лифт застревает между этажами: вторым и третьим. Она садится на узкий подоконник. Смотрит в окно.

Гурами.

За окном: тополя.

Ля. Ля.

Полосы на нотном стане. Вороны сидят чуть не на каждой ветке. Звуки, которые никто не слышит. Симфония. Не колыбельная.

Колыбельная вороны. Зачетное название для рассказа. Кто бы написал.

Достает из рюкзака блокнот – твердая обложка обклеена цитатами из журналов: «вдали от суеты»; «на улице зима, темнота и ночь»; «дальнейшая судьба группы была окутана тем же плотным туманом, в каком тонул среднестатистический бристольский паб до запрета на курение». Слова закреплены полосами прозрачного скотча и думают, что теперь-то им ничего не грозит. Но все слова в мире будут однажды стерты. И даже звуки разрушения пропадут. Как в самом начале. Еще до Слов.

«Там тихо. Мне страшно».

Белый лист ничем не заполняется, только тенью, которую отбрасывает рука. Не так-то легко написать рассказ, особенно когда главное – первая строчка. Может, с середины начать? Слова перебираются в голове, во рту, в пальцах – они внутри полостей, но как их достать оттуда? Маша рисует букву. Иероглиф. Что заменит целый рассказ.

Звонок бьет снизу. Под дых. Кулак, нож. Открываются двери – раны. Выпускают кровь. Люди, голоса, шум – все смешивается. Вороны поднимаются с ветвей, все разом. Повсюду слышится карканье, судорожные хлопки крыльев.

«Лев пустынный, бог прекрасный, ждет меня в степном раю»

– Вот че ты приперлась? – спрашивает Лева, спускаясь с лестницы. Встает рядом, смотрит в окно, потом поворачивается и хлопает по щеке:

– Отписались мы. От вас, жонщина. Под диктовочку.

– Молодцы.

– Пирожки не на каждой полке.

– От бобра бобра не ищут.

– Жжете, мадмуазель.

– А ты не туши.

Маша встает с подоконника, заталкивает в рюкзак блокнот, закрывает молнию – Лева перехватывает ее сзади за пояс и пытается оторвать от земли.

– Ну ты дуб, – рычит Лева низким басом.

Какой все-таки диковинный голос вложил Ты в сие «сущее пущество».

– А ты – дятел.

– Общение, достойное фиксации в веках.

– «Моментом» намажь.

– Вот люблю я тебя, Машан, силов моих нету.

– Взаимно не люблю, – признается Маша без придыхания в голосе и выворачивается из хватки.

Лева гогочет, пока не получает:

– Ты что-то, жидок, нехило развеселился? Свинины нажрался?

Лева, в отличие от Маши, так и не научившийся обходить угрозу лобового столкновения, интересуется:

– Это в кого муха гудит?

И, естественно, получает по шее, потирая которую, предлагает:

– Катилась бы ты, колбаска, по малой Спасской.

– После тебя, жидок, – уступает Ставрогин.

И хоть Ставрогин сам не такой уж ариец, все же он не один, а у Левы только Маша. Маша это понимает, Ставрогин это понимает, Лева не понимает ничего. Леву отец бил-бил, пока не умер. Что Леве – боль? Что Леве – Ставрогин?

Что делать? Думает Маша.

– Эдит-ка ты, Пьеха, отсюда, – предлагает она.

Лева поворачивается к ней с довольным простодушным лицом, бледный как смерть в силу наследственности, и в светлых глазах его таится напряжение. Как в грозовой туче.

– И мы пойдем. Лева, пошли.

– Капец, институт дружбы народов.

– А ты че, гестапо?

– Да вас в одну газовую камеру надо, а то нарожаете уродцев.

– С тобой и без нас справились, – сообщает Маша, хотя ее от одной мысли про «нарожаете» тошнит, тем более что «нарожаете» предполагается не Леве.

Ставрогина не понять, вместо того чтобы разозляться дальше, он хмыкает и спускается вниз, тем более что Алиса Гришанова вступается за убогих, как Анджелина Джоли в Камбодже.