Мои пятнадцать редакторов

– А не написать ли нам юмористическую повесть? – предложил однажды Гена.

– Почему именно юмористическую? – спросил я.

– Потому что ее легче напечатать, – ответил Гена, не задумываясь. – Ты в "Литературной учебе" повесть Славки Лецика читал? "Петух с глушителем" называется? Вот такую примерно вещь мы и напишем.

Повесть я читал. В том же восьмидесятом довелось мне встретиться и с автором – на совещании молодых литераторов в Благовещенске. Вечером хорошо посидели в редакции газеты "Амурский комсомолец", где В. Лецик в то время работал ответственным секретарем. Правда, я не уверен, что он меня вспомнит при встрече. У творческой интеллигенции вообще память дырявая, сколько раз в этом убеждался. Иной не то чтобы имя – фамилию, и ту при встрече вспомнить не может. Ладно, хоть я подобной амнезией пока не страдаю.

– Мне, может, уже завтра домой ехать. Стоит ли начинать? – засомневался я.

– Еще как стоит, – успокоил Гена. – У меня для таких вещей стиль тяжеловат, да и с юмором, знаешь, слабовато. А вместе у нас неплохо получится.

Я согласился. Повесть мы решили назвать "В объятиях Венеры". Сюжет ее прост. Это история о провинциальном альфонсе по фамилии Дюндик, который приезжает в Москву и ради столичной прописки начинает ухаживать за дочкой известного писателя Льва Львовича Лимонова. Чем там у них дело кончилось, я до сих пор не знаю, поскольку успел написать всего два авторских листа (из трех). А вот откуда взялся Дюндик – могу сказать абсолютно точно: эту редкую фамилию я позаимствовал у одного из студентов Владивостокского медицинского института, в котором когда-то учился. С тех пор осталась у меня эта вредная привычка – давать своим литературным героям реальные либо слегка измененные имена.

В течение двух недель каждый день для меня начинался примерно одинаково. С утра Гена уходил клеить обои и таскать мебель (он числился в общежитии разнорабочим), а я садился за допотопную "Москву" и начинал гнать сюжет по проложенной колее. Часов в пять появлялся Гена и просматривал написанное за день. Мы обсуждали очередные главы, пили чай вприглядку и ложились спать. А утром все повторялось сначала.

Потом пришли деньги, и я улетел в Благовещенск. А Гена дописал повесть и… отдал ее на кафедру творчества как свою дипломную работу. Сказать мне об этом он то ли забыл, то ли постеснялся.

Через год я снова приехал в Москву. Поздно вечером в комнату, где я жил вместе с другими заочниками, вошел Гена с бутылкой "Шампанского" в руках. А дальше – по Пушкину: "Вошел – и пробка в потолок!" В литинститутском общежитии это обычное дело.

– Закончил я институт, – сказал мне Гена, заикаясь больше обычного. – Сегодня дали диплом, п-представляешь? Пойдем, Сережа, ко мне, там т-такая компания… Посидим… Ну, Серега?.. П-пойдем!..

Я отказался.

Я знал, почему так сделал. Знал это и Гена. Сейчас бы я о той повести и не вспомнил, а тогда – как заклинило. Было обидно за Генку: что же он за пять лет-то десяток рассказов для диплома не смог написать?

До сих пор помню его взгляд – долгий, щемящий.

Потом Генка ушел. Вот и все.

С тех пор прошла четверть века. Все мои попытки отыскать Давыдова так ни к чему и не привели. Ничего о нем нет и в Интернете, одна лишь фамилия в списке выпускников Литинститута за 1981 год.

Я даже не уверен, жив ли Генка, или его уже нет. И честно говоря, сомневаюсь, что когда-нибудь смогу узнать об этом.

Примечание 2011 года. Через тридцать лет, окольными путями, мне удалось узнать в общих чертах о судьбе Г.Давыдова. Последние годы он жил в Барнауле, работал, где придётся, вплоть до сторожа на кладбище. И ничего не писал. Во всяком случае, в Алтайской писательской организации ни об одной публикации Г.Давыдова мне узнать не удалось. Свою жизнь Гена закончил трагически: в ноябре 2007 года его убили.

Здесь можно было бы вдоволь порассуждать о том, почему столько много писателей из моего поколения сошли с круга раньше, чем успели написать что-то стоящее. Но лучше просто оставить все так, как есть – без выводов и рассуждений. В литературе у каждого – своя судьба! Свой крест, своя Голгофа…

Стихи я перестал писать в 82 году. Произошло это как-то неожиданно, словно бы не по моей доброй воле. До сих пор не пойму, почему поэзия перестала меня интересовать. Все же стихами я начал заниматься рано, лет с семи, еще учась в школе, ходил в литературное объединение "Лотос" при городской газете "Коммунар". С шестнадцати – стал печататься, в девятнадцать – впервые участвовал в совещании молодых литераторов во Владивостоке. И вдруг – как отрезало: ни единой строчки, только проза: рассказы, повести, роман…

Но в 77 году до прозы было еще далеко. А Витя – вот же он, рядом, сидит на кровати, сложив ноги по-турецки, и бормочет, и проговаривает одну и ту же строчку, всякий раз прибавляя к ней что-то новое:

На фотопленке вижу детство…

….

Я фотопленкой пойман в детстве…

….

Я пойман объективом в детстве…

Все, первая строчка готова. Недолгая пауза – и снова бесчисленные повторы-проговоры, строчка за строчкой, строфа за строфой… И появляется стихотворение:

Я пойман объективом в детстве,