Мой Пигафетта

Потом в мои грезы вторгся Жестянщик. Он сидел, зачем-то обмотав голову тряпьем, в темной подсобке пекарни, где все булки были распроданы, и, ловко орудуя ножом и вилкой, приканчивал последнюю жестянку крекеров. Я возмутилась:

— До воскресенья не могли потерпеть? Дадут мороженое со сбитыми сливками и пьяную вишню. Или хоть четверга дождались бы, в четверг ведь тоже на десерт мороженое, потому что четверг — моряцкое воскресенье.

Но Жестянщик и ухом не повел, знай себе хрустел.

Всем известно: четверг — моряцкое воскресенье, но почему это так, никто не знает, даже Старший механик. Он бороздит моря вот уже тридцать лет, изведал «ужасы льдов и мрака»[2], а все же не разучился смеяться как ребенок-именинник, когда Стюард, в котором он души не чает, подает ему двойную порцию мороженого. В четверг — мороженое, в субботу — чечевичная похлебка, бобы и сосиски с горчицей — любимое блюдо Географа, которое и побудило его пуститься в путь на судне под немецким флагом. Я искоса посматривала, как он ел и облизывался, потом обеими руками приподнял и снова опустил свой живот, чтобы побольше поместилось, и наконец не выдержала — пожертвовала в его пользу свою порцию сосисок.

Богослужение по-морскому

А вот по воскресеньям с десяти до десяти тридцати на синих волнах океана, за малым бочонком пивка, происходит моряцкое богослужение для Высоких чинов и Оплативших пассажиров. Никаких молитв. Матросов не видно, петь тоже никто пока не пел, зато Старший механик обратил к солнцу вдохновенное бледное лицо и произнес восторженную речь о достопамятных временах, когда на кораблях еще были казначеи и смотрители груза, когда не докучали морякам никакие Оплатившие пассажиры. Увы, однажды казначеи и смотрители груза исчезли, и на судах появились первые Оплатившие пассажиры.

За третьей кружкой пива Стармех принялся вспоминать о первом в своей жизни Оплатившем пассажире, вернее пассажирке. Это была преклонных лет дама с весьма оригинальными манерами и громовым командирским голосом, вот только ноги у нее уже отнялись, а сказать, что предоставленная ей казначейская каюта находится на четвертой палубе, даме забыли. Но покинуть корабль она не согласилась, поскольку, во-первых, за все заплатила и, во-вторых, морское путешествие было ее заветной мечтой ее девичества. И вот даму, сидящую в кресле, матросы стали поднимать на талях, утром — вира, на мостик, вечером майна — в каюту. Четыре месяца кряду в любую погоду, при любом ветре и волнении она была владычицей морей, капитана и вахтенных, отдавала команды и приказы, вооружась громадным биноклем, обшаривала горизонт, а завтрак, обед и ужин ей подавали на лоцманский стол. Так было до самого конца путешествия, пока ее не доставили, облегченно вздохнув, на берег.

— Нынче, слава богу, порядки другие, — сказал Стармех, — на борт принимают только тех, кто даст расписку в том, что умеет самостоятельно передвигаться и выпивать. — Подняв очередную кружку пива, он поздравил всех со светлым праздником Троицы. Впрочем, в книгах Географа такой праздник не значился, а Библии на корабле я, сколько ни искала, не обнаружила. И все же за обедом вода на столах кают-компании обратилась в вино, и Стюард принес всем бифштекс с картошкой и горошком — праздничное угощение по случаю отбытия супругов Хапполати, которые уже сидели на чемоданах, но даже не подумали поставить команде пива.

Исторический выстрел

Прибытие в Чарлстон было в точности таким, каким я его себе представляла. В жаркое воскресенье Троицы сойти на берег, поскорей проскочить мимо вялых и неповоротливых портовых рабочих и добежать до прохладного музея. А там мимо смотрителей, флагов и ваз, прямиком через пустынный вестибюль — к картинам, одной, другой, третьей! Я хочу найти наконец портрет Генерал-капитана, о котором каждую ночь рассказывал Пигафетта, каждую ночь, когда сна ни в одном глазу и я верчусь с боку на бок, стараясь заставить умолкнуть голоса — в первую очередь самый громкий — голос Географа, который вот уже в который раз вещает о Черчилле. О том, как Черчилль прибыл с визитом к капитанам британского флота, о необозримой армаде боевых кораблей и крейсеров, о внезапной грусти, охватившей Черчилля при виде столь многих — прошли же годы! — незнакомцев на якоре.

— Но какая дисциплина! — надрывался Географ. — А стиль! Выправка, церемониал остались прежними, и все офицеры, несмотря на палящий зной, парились в форме и проходили парадным строем каждое утро и каждый вечер, и на войну они шли, прочитав одну молитву, в море — две, под венец — три.

Впереди всех шагал он сам, Географ, в светящемся спасательном жилете, едва вмещавшем живот, наш анонимный казначей при исполнении тайной миссии, с подбородком, защемленным застежкой — молнией спортивной куртки. Увы, у него нет и никогда не было шансов стать героем чествования или хоть участником научных конгрессов. Он же не летает на самолетах, значит, опаздывает, куда бы его ни приглашали, и еще где-нибудь на полпути приготовленный заранее ученый доклад застревает у него в горле.