Мои погоны

— Мамочка! Как хорошо, что война кончилась и что я домой вернулся.

— Значит, Зоя тебе рассказала?

— Что рассказала?

Мать замялась.

— Ну-у… что она с другим встречается.

— А ты знала об этом?

— Знала.

— Почему же не написала мне?

— Зоя просила не огорчать тебя.

Мне снова стало горько и обидно. Я по-своему был привязан к Зое, по-своему продолжал любить ее. Внутренне я понимал, что моя любовь — мираж, самообман, но тяжело было остаться, как говорится, на бобах, тяжело было сознавать, что теперь у меня нет девушки, что теперь даже в кино не с кем сходить. Захотелось потолковать с кем-нибудь по душам. Я мог бы выложить все матери, но подумал: «Она будет утешать, сочувствовать». А мне хотелось просто потолковать. Я вспомнил Кольку Петрова. Сейчас самое время навестить его.

— У тебя есть водка? — обратился я к матери.

— Есть.

— Можно взять ее?

— Зачем?

— К приятелю схожу — вместе служили, сто лет не виделись.

— Возьми. Только прежде ответь мне, сын, ты… — мать запнулась, — …не пристрастился к вину?

— Не беспокойся! — воскликнул я. — Водка мне не нравится.

Я не солгал. Водка мне действительно не нравилась. Сто граммов «наркомовских» я выпивал, как касторку, зажмурившись. Файзула и Волчанский смеялись надо мной, предлагали в обмен сахар. Но я не хотел отличаться от других, храбро выпивал свою порцию.

— Тогда зачем же тебе водка? — спросила мать.

— Встречу вспрыснуть надо, — объяснил я.

— Понятно. — Мать кивнула. — Поздно придешь?

— Наверное.

Мать снова кивнула.

— Это я просто так поинтересовалась. Я сейчас на дежурство ухожу.

— Опять на дежурство?

— Опять. Но сейчас я реже дежурю — врачи вернулись с фронта и легче стало.

31

Было тепло и душно. Воздух казался вязким, густым. На лавочке, скрестив на набалдашнике руки, сидел Коленька. Стало жалко дурачка, слабого, беззащитного. Я вернулся, отломил от буханки здоровенный кусок, молча протянул его Коленьке.

— Что, что? — заволновался дурачок. Надкусил хлеб и спросил с набитым ртом: — Кто принес?

Я не ответил.

Крымский мост. Одноэтажный деревянный домик: покосившийся, ветхий — того гляди развалится. Обитай мешковиной дверь. Постучал.

Девочка лет двенадцати с такими же, как у Кольки, глазами-плошками открыла дверь. Она была бледна и очень худа, под глазами лежала несвойственная возрасту синь.

— Брат твой, Коля, дома? — спросил я.

Девочка молчала.

— Я товарищ твоего брата, — сказал я. — Вместе служили.

Девочка молчала. Ее глаза были не по-детски грустны.

— Скажи ему — Жора пришел. Саблин, мол.

Девочка всхлипнула и, по-бабьи закрыв лицо руками, разрыдалась.

Ничего не понимая, я вошел в комнату с тюлевой занавеской на маленьком окне, с квадратным столом посередине, с двуспальной кроватью, увенчанной четырьмя никелированными набалдашниками, горой подушек, накрытых пестрой тканью; около стены стоял продавленный диван с мутноватым зеркалом в высокой спинке.

Но все это — тюлевую занавеску, квадратный стол, двуспальную кровать, продавленный диван — я рассмотрел уже после, а первое, что бросилось мне в глаза, когда я вошел, непрошеный, в комнату — была большая фотография Кольки в рамке, обшитой черной материей, с прикрепленным к ней орденом Отечественной войны второй степени.

Колька был похож на родителей: на женщину с плоской грудью — она шила возле окна, подняла при моем появлении голову — и небритого мужчину, подкатившего ко мне на громыхавшей подшипниками тележке, к которой было прикреплено ремнями его туловище.

«Так вот почему Колькин отец не писал домой», — сообразил я и почувствовал — задрожали пальцы.

Ничего не спрашивая, инвалид оттолкнулся от пола деревяшками, подкатил к стулу, хлопнул по сиденью рукой:

— Садись, солдат!

Девочки смотрели на меня Колькиными глазами. Мать тоже смотрела на меня, и я видел, как тяжелеют ее веки и вздрагивают губы.

Я назвал себя.

— Знаю, — сказала Колькина мать. — Сын писал про вас.

— Давай познакомимся, солдат, — Колькин отец протянул мне руку, — тем более что ты, оказывается, друг-приятель ему. Саклин, значит?

— Саблин, — поправил я.

— Извиняй, солдат, — сконфузился инвалид. — Слабоват я по части фамилий, все время путаю. А зовут меня, солдат, как и сына, Николаем, по батюшке Васильевичем буду. А она, — Николай Васильевич кивнул на жену. — Марья Васильевна. Мы с ней почти что тезки. Дочки сами представятся — не маленькие.

— Нина, — сказала старшая, светловолосая девочка с едва наметившейся грудью.

— Аня, — шмыгнула носом та, что открыла мне дверь.

— Маруся, — протянула худенькую, золотушную руку младшая и вздохнула не по-детски.

— Вот и познакомились, — сказал Николай Васильевич.

Я поставил на стол бутылку.

— Доброе дело! — оживился инвалид и стал расстегивать ремни, прикрепляющие его к тележке. — Помянем нашего сынка честь по чести, как по русскому обычаю положено.

— Может, не надо, Коль? — полувопросительно произнесла Мария Васильевна. — Тебе же вредно.

— Ничего, мать, немножко можно! — Отделившись от тележки, Николай Васильевич ловко взобрался на стул. — Сообрази-ка нам закусить.

Мария Васильевна замялась, посмотрела на мужа. Тот понял ее взгляд, повернулся ко мне: