Мои покойные жёны

— Это означает, Деннис, что Брюс звонил на радио предупредить, что не сможет участвовать, и его кем-то заменили, хотя объявлять об этом было уже поздно.

— Но предположим, Брюс хочет порисоваться перед Дафни и решит все-таки выступить?

— На его место уже взят другой актер, так что Брюс не сможет этого сделать, даже если захочет. Так что пускай семейство Херберт устраивает скандал в Доме радиовещания. Это единственное место в Лондоне, где они никогда не найдут Брюса.

Деннис уставился на нее:

— Значит, несмотря ни на что, ты все еще…

— Все еще — что? — резко спросила Берил.

— Ничего.

Деннис бросил на пол «Радио таймс». В другой руке он держал скомканную записку Дафни. Разгладив ее, он читал ее снова и снова, как человек, касающийся языком больного зуба:

Дорогие мама и папа!

Я уезжаю с Брюсом. Я люблю его. Все в порядке — объясню позже.

Дафни

Что касается его собственных чувств…

Ну, это не имело значения. Девушка, которую он видел такое короткое время и с которой обменялся всего несколькими словами, едва ли могла обратить на него внимание, а тем более думать о нем, будучи одержимой всепоглощающей страстью к Брюсу Рэнсому. То, что Дафни говорила о пробуждении и исцелении от страсти, очевидно, было сказано во время эмоциональной вспышки, которым подвержены даже самые благоразумные люди.

Воспоминания о прошедших сутках можно легко выбросить из головы — человек забывает о куда более тяжких потерях. Тем не менее образ Дафни, доверчиво смотревшей на него вчера вечером, упорно возникал перед его мысленным взором.

— Разве ты не понимаешь, Деннис? — воскликнула Берил в конце монолога, который он не слышал.

— Не понимаю что?

— Эти два старичка не так глупы, как кажутся. Мистеру Херберту нужно только время, чтобы остыть. И я предоставила ему это время. Теперь он не сможет найти Брюса.

— Ни он, ни кто-либо другой, — отозвался Деннис. — Ты полагаешь, Брюс и Дафни действительно отправились в Лондон?

— Думаю, что да. Он приведет ее в свою квартиру. Она очень уютная. Я бывала там.

— Где это?

— В Сент-Джонс-Вуд. Но номера нет в телефонном справочнике, так что старик ее не найдет.

— Берил, — сказал Деннис, — Брюс не мог оказаться такой свиньей!

— Что это меняет, дорогой? — беспечно откликнулась Берил. — Несомненно, существует какое-то объяснение. Но кого это заботит?

— Более того, — настаивал Деннис. — Во всем этом есть что-то чертовски странное.

— Безусловно! — подхватил командор Ренуик, молчавший так долго, что о нем забыли. — Прежде всего, не кажется ли вам странным, что Брюс разъезжал в этой машине, когда полиция разыскивала его, и тем не менее никто из бобби его не обнаружил? Выглядит так, будто полиция намеренно пытается…

На сломанном столике у камина пронзительно зазвонил телефон.

Командор Ренуик подошел и снял трубку, которую через несколько секунд опустил на рычаг.

— Сэр Генри Мерривейл внизу, в курительной, — сообщил он им. — Он хочет видеть вас обоих. Это очень важно.

— Г. М.! — воскликнула Берил, словно перед ней блеснул луч надежды.

Их уход из комнаты был спешным и не слишком вежливым, но Ренуик, похоже, не обратил на это внимания. Он стоял, погруженный в раздумье, положив руку на телефонный аппарат.

Деннис впервые оказался в курительной. Как и салон, при дневном свете она выглядела обшарпанной — на столиках, плетеных стульях с яркими кретоновыми подушками, доске для метания дротиков, бильярдном столе и обожженном сигаретами рояле лежала печать ветхости.

С первого взгляда комната казалась пустой, так как двое людей, находившихся в ней, сидели в глубокой нише восточной стены. Высокие окна, пропускавшие мало света, выходили на террасу и берег моря. Брызги прибоя осыпали террасу.

В нише сидели сэр Генри Мерривейл и старший инспектор Мастерс. При первых же словах Г. М., которые он услышал, Деннис схватил Берил за руку и потянул к краю ниши, где они могли слышать разговор, не видя беседующих и оставаясь невидимыми для них.

— Совершенно ясно, — говорил Г. М., — почему Читтеринг напился вчера вечером, не так ли?

— Пожалуй, — согласился Мастерс.

— Учитывая его знания истории театра и то, что произошло весной 1888 года! В том сезоне Ирвинг не играл в «Лицеуме». Да! — сентиментально вздохнул великий человек. — Это были времена, Мастерс!

— Не сомневаюсь, сэр Генри. Но…

— Я когда-нибудь говорил вам, сынок, что я играл Шейлока[38] в любительской постановке в присутствии самого Ирвинга? С длинными рукавами, элегантной черной бородой длиной в два фута и в шляпе-котелке, надвинутой на уши для большего реализма. — Голос Г. М. стал высоким и пронзительным. — «Три тысячи дукатов, ну…» Хотите, Мастерс, я прочитаю вам монолог?

— Как-нибудь в другой раз, — быстро отозвался старший инспектор. — Меня интересует…

— И величайший из всех актеров сказал мне, Мастерс: «Мой дорогой, это было самое прекрасное…»

— Он не говорил ничего подобного! — прервал Мастерс. — Я слышал эту историю. Он сказал…