Мой принц

— Нэ правда! — ударяя себя одной рукой в грудь, а другою притягивая к себе злополучную корзину, — взвизгнула не своим голосом Султана, — пойми, глупый человек, когда не три, а двэ принесла — мои это…

— Нет, половина моя. Принципиально моя! — не соглашается Рудольф.

— Что такое? Что у них? — тихонько спрашиваю я Шепталову.

— Они готовы подраться из-за пирожных, из-за ромовых картофелин, которых Мотя принесла по ошибке две вместо трех, а просили их Вася и Султана.

— Это делается, в сущности, забавным, — цедит сквозь зубы Костя Береговой, потом достает пенсне и с комическим видом надевает его на нос.

— Н-да, недурно, — басит Боб. — Интеллигентные артисты, взрослые люди ссорятся из-за ромовой картошки!

— Случай неслыханный! — паясничает Федя.

— Шутки здесь неуместны. Я не понимаю, как можно смеяться над этим, — говорит Саня.

— Возмутительное безобразие! Несносно и противно смотреть на это! — раздраженно говорит Боря Коршунов. — Маруся! — зовет он Алсуфьеву, — мне надо тебе что-то сказать, — и он приглашает ее в коридор.

— Султана, — бросает на ходу Маруся, — не делай глупостей, а ты, Вася Рудольф, уступи ей.

— Ни за что! Принцип должен быть выше всего.

— Ах ты, Господи, — вмешиваюсь я, теряя терпение. — Не срамитесь, друзья мои. Я иду отыскивать Мотю, и она принесет вам еще полдюжины картошек, если хотите…

— С ромом, — прибавляет плачущим голосом Боб.

— Не хочу полдюжины! Хочу свои, который здэся в корзинэ! — заявляет упрямо болгарка и, приблизив к самому лицу Рудольфа свое раскрасневшееся до неузнаваемости лицо, визжит фальцетом:

— Не отдашь?

— Нет! — решительно отвечает Вася.

— Не отдашь? Еще тоби говору!

— Нет.

— Нет?

— Ни за что на свете.

— Так вот же тыбэ!

Неожиданно смуглая рука поддает снизу корзинку, и взлетают к потолку все ромовые бабы, картошки и мокка, а затем мягко шлепаются об пол.

— Ай! — вскрикиваем мы, не ожидавшие такого "финала".

— Вот тоби! Тэпырь кушай на здоровья! — торжествуя, прибавляет с самым воинственным видом Султана, указывая пальцем на жалкие остатки содержимого корзины.

— Это возмутительно! — сердито говорит Саня. — Дикая ты женщина, Султана, что ты наделала! Но и ты тоже хорош, нечего сказать, Вася. Какое непростительное упрямство!

— Не упрямство, а принцип, — говорит Рудольф.

— Господа, Владимир Николаевич пришел. Ступайте вниз на сцену, — просовывая голову в музыкальную, произносит Виктория Владимировна.

Хорошие господа! Точно маленькие школьники, дети!

Лишь бы «маэстро» не узнал.

* * *

На образцовой сцене идет классическая трагедия "Борис Годунов". Мы должны изображать часть толпы: бояр и боярынь, крестьян и крестьянок.

Перед началом спектакля нам выдали костюмы, указали, где одеваться, как разместиться на сцене.

Не знаю, как другие, но я чувствовала невольный трепет, входя на эти подмостки, где гремят имена светил.

Игравший Годунова Дальский, с его нервным лицом и зоркими соколиными глазами, поражал зрителей каждым своим словом. Во время тех картин, в которых мы не были заняты на сцене, мы с Ольгой с замиранием сердца следили за его игрой, примостившись у последней кулисы. Какая мощь, сила! Какой огонь!

Мимо нас прошла дама в нарядном собольем манто.

— Это Мария Гавриловна Савина, — шепнула Ольга. — Она не занята сегодня. Верно, приехала смотреть.

Я никогда еще в жизни так близко не видела великой артистки.

Какие глаза! В них живет целый мир. Когда смотришь в них, кажется, что эта, уже немолодая, женщина еще очень молода. И веришь, понимаешь, что эти глаза в состоянии подчинять себе толпу одною слезинкой или одной искоркой смеха…

Мы низко присели перед нею, воздавая дань ее необыкновенному таланту.

— А! Вас тоже потревожили, mesdames, — кивнув нам головою, произнесла своим особенным тоном знаменитая артистка.

Мы не успели ответить, потому что как раз в это время прозвенел колокольчик, и помощник режиссера потребовал нас на сцену.

* * *

Сколько статистов и статисток! Участвует и целая рота солдат, переодетых в боярские и другие костюмы. Сколько народу! Курсовые совсем потерялись в этой толпе.

Мы с Ольгой, одетые в крестьянские платья, со спущенными косами и с загримированными лицами, держимся крепко за руки, чтобы нас не разъединили. Мимо пробегает какой-то оборванец с багровым лицом и зверским выражением глаз.

— Вот вы где, голубушки! — шипит он зловеще. — Добрался я до вас!

Узнаю его сразу. Это — Боб!

— Боб, это ты?

— Он самый! — соглашается покорно мой товарищ.

Взвивается занавес. Мы все на коленях перед троном, мы — голодная толпа, пришедшая на двор к царю Борису Годунову. Толпа гудит… И в этом гуле есть что-то жуткое…

Мне передается напряжение царя Бориса и других артистов, и, забыв все, я перевоплощаюсь, ухожу в далекое прошлое России… Чувствую по глазам Ольги, что и с ней то же.

А толпа гудит и молит… Хорошо и жутко…

* * *

Из театра меня провожают домой Вася Рудольф и Ольга. По дороге рассказываю Васе о предложении Дашковской и Наташи и о данном мною согласии.

Он смотрит неодобрительно и укоризненно качает головой.