Мои прославленные братья

Отсюда следует естественный и очевидный вопрос; почему сирийцы никак не могли отказаться от мысли покорить Иудею, почему они не могли оставить этих упрямых евреев в покое? На это есть разные ответы, тому есть целый комплекс причин; и мне кажется, что некоторые мои соображения на эту тему могут представить известный интерес для высокого Сената.

Во-первых, следует принять во внимание ту антипатию, которую вызывают евреи.

Их понятие свободы, вся их концепция, которую можно было бы определить как концепцию прав отдельного человека, — все это представляет собою несомненную угрозу свободным людям в любой стране и всей нашей общественной структуре, в основе которой лежит рабовладение.

Повсюду, как и у нас, народы понимают рабовладение как основу свободы, поскольку только в обществе, построенном на незыблемом фундаменте рабовладения, свободные граждане могут совершенствовать цивилизацию.

Еврейское же понятие свободы применимо ко всем без исключения людям, даже к рабам, и это, само собой разумеется, явление весьма угрожающее.

То, что евреи всячески превозносят неповиновение и мятеж, почитая первейшей добродетелью упрямое и бессмысленное нежелание склонить колени перед человеком или даже перед Ягве, их Богом, делает их еще более опасными.

Известно, что когда-то они находились в рабстве, из коего их вывел некто Моисей, и ото возбудило в них такую глубокую и непримиримую ненависть к естественному повиновению и подчинению, что совершенно невозможно теперь рассматривать их как цивилизованных людей, хотя следует признать, что они обладают некоторыми крайне похвальными добродетелями.

Однако, как я указывал выше, даже их добродетели носят чисто еврейский характер. Говоря о неприязни, которую питают к евреям все другие народы, стоит отметить и то, что они всячески превозносят мир.

В своих восхвалениях мира они доходят чуть ли не до подобострастия. Они наотрез отказываются признать, что война — это неотъемлемая особенность цивилизации; любое проявление силы и мужественности они немедленно объявляют зверством.

В отличие от всех других народов, евреи не пользуются услугами наемников, но подвергают тяготам войны свое собственное свободное население, что противоречит всему, что они сами же проповедуют. Впрочем, по моим наблюдениям, подобные противоречия — характернейшая особенность еврейской сущности.

Во всей истории мира не было войн столь кровавых и унесших столько человеческих жизней, как эти тридцать лет еврейского сопротивления. И сама бессмысленность этого сопротивления только увеличила ненависть греков к евреям и желание их покорить. Однажды я указал на это этнарху, сказав:

— Не лучше ли было бы, если бы в какой-то момент ты и твои братья заключили с греками мир, во имя закона, порядка и всеобщего благополучия?

— Поступившись свободой? — спросил он.

— Ты говоришь о свободе, как о некоем абстрактном понятии, — заметил я. Если свобода, как ты, кажется, утверждаешь, есть добродетель сама по себе, то что можно сказать о рабах?

Он явно смутился.

— Не знаю, — сказал он.

— Ты не можешь не признать, — настаивал я, — что рабовладение — это основа свободы.

— Как я могу такое признать?

— Но ведь у вас есть рабы!

— Это верно. Однако во время войны рабство у нас исчезло.

— Как так?

— Мы освободили своих рабов, чтобы они могли сражаться рядом с нами.

— И они сражались?

— Они сражались, и они умирали рядом с нами.

Таким образом, высокому Сенату должно быть ясно, какую угрозу представляет для нас сам образ жизни и образ мышления этого народа. Без сомнения, этот фактор побуждал греков снова и снова возобновлять свои попытки покорить Иудею.

Однако следует указать и на другие факторы. Другой фактор заключался в том, что в первые годы восстания Маккавеев потери, понесенные Сирийской империей, были столь велики, что единственным способом возмещения убытков было окончательное завоевание Иудеи и захват ее богатств.

С этим вопросом был также тесно связан вопрос о богатых евреях — довольно незначительной группе культурных людей, живших большей частью в Иерусалиме.

Их ненавидели другие евреи за то, что, будучи культурными, они отказались от своего жалкого, варварского еврейства, усвоили греческие обычаи, одевались, как греки, говорили по-гречески, а не по-арамейски или на своем иврите. В самом начале восстания эти евреи благоразумно заключили договор с греками, запаслись собственными наемниками и заперлись в большой каменной крепости внутри Иерусалима. Там они держались два десятилетия, даже больше, до тех пор, пока Шимъон не осадил эту крепость, взял ее приступом и сравнял с землей.

Когда рвение греков ослабевало, и они решали уйти из Иудеи, эллинизированные евреи каждый раз делали все, что было в их силах, и шли на самые крайние меры, чтобы только воспрепятствовать уходу греков и снова раздуть пожар войны.

Неудивительно, что этих немногочисленных эллинизированных евреев евреи-крестьяне ненавидели больше, чем греков. Евреям, сидевшим в крепости, можно было посочувствовать: они могли вернуть свое состояние и положение только после полного разгрома Маккавеев.