Мои ранние годы. 1874-1904

Мистер Уинстон Черчилль снова на воле. Он ухитрился сбежать из Претории, и тамошнее правительство ломает голову, выясняя, как ему удалось улизнуть. Вроде бы все отлично. Разумеется, вырваться на свободу — дело святое, но нам, признаться, трудно понять процитированное недавно в прессе обращение мистера Черчилля к генералу Жуберу с просьбой отпустить его на том основании, что он-де корреспондент и «не принимал участия в схватке». Нас это заявление озадачило — не мы ли читали яркие (и очевидно, достоверные) отчеты о подвигах мистера Черчилля в сражении у бронепоезда? Генерал Жубер, видимо, тоже был озадачен. Он ответил, что лично не знакомый ему мистер Черчилль удерживается в заключении, поскольку все натальские газеты кричат о том, что локомотив ушел от буров только благодаря его храбрым и умелым действиям. Похоже, произошло недоразумение, но генерал Жубер верит корреспонденту на слово и посылает приказ о его освобождении — каковой и прибыл через несколько часов после побега мистера Черчилля. Непричастность мистера Черчилля к делу — и впрямь загадка, и ясно одно: ему не усидеть между двух стульев. Письмо генералу Жуберу бесповоротно лишает его сомнительного права на Крест Виктории, коим его отличили многие газетчики.

Когда эти заметки переслали мне, я не мог не возмутиться их несправедливостью. Разве я отвечаю за россказни железнодорожников и раненых? Или за то, в каком виде они были переправлены в Англию? И меньше всего я виноват в данной им там огласке. Меня удерживали взаперти, и слова мне не предоставляли. Мой читатель поймет, почему я отправился с капитаном Холдейном в ту злополучную разведку и какую роль сыграл в стычке, и сам рассудит, насколько обоснованно я отстаивал свой мирный корреспондентский статус. Не знаю, действительно ли генерал Жубер пересмотрел свое решение, но, право же, странно, что его распоряжение было обнародовано послетого, как я бежал из Государственной образцовой школы. Неправда, что, совершив побег, я нарушил какое-то обязательство или пренебрег долгом чести. Никаких послаблений военнопленным не делали: нас, как я уже говорил, содержали в самом строгом заключении, под вооруженной охраной. Но однажды сказанная ложь застряла в проулках политического разномыслия, и по меньшей мере четыре раза я возбуждал дело о клевете, требуя возмещения морального урона и публичных извинений. Всю пробурскую партию я называл тогда не иначе как злобной сворой.

Еще военные круги и общественность взъелись на меня за телеграмму, которую я послал в «Морнинг пост» из Дурбана.