Мой русский любовник

— Да нет, просто подумала, что это гораздо естественнее…

Мы в упор смотрели друг на друга. Он встал и, подойдя ко мне вплотную, притянул к своей груди. Я чувствовала на щеке колкое прикосновение шерстяного свитера, слышала биение его сердца. Оно стучало гулко и размеренно. Не знаю, сколько мы так простояли, а потом… потом я вырвалась, попятилась к двери. И развернувшись, бросилась к себе в комнату. Теперь я слышала свое сердце, беспорядочно трепыхавшееся в груди. Что-то странное происходило со мной. Я была не в состоянии на это повлиять, а если и могла, то совсем немного… Свое тело я ощущала как нечто чужеродное, мое «я», сжавшееся в комок, в смятении рвалось из него, не зная, куда бежать.

Спустя какое-то время Александр вошел в мою комнату без стука. У него было злое, замкнутое лицо.

— Тебе не стоит опасаться за свою престарелую невинность, — процедил он сквозь зубы. — Это все, что я хотел тебе сказать.

Повернулся и вышел, громко хлопнув дверью.

А я? Чувствовала ли я себя униженной? Нет. Скорее нет. Это можно было бы назвать своего рода облегчением. После того что он сказал, я снова ощутила себя в безопасности. Ну и прекрасно, что все так обернулось. Куда большим унижением была бы попытка физического сближения. Он увидел бы меня без одежды, дотронулся бы до моей кожи… Он сказал, что для него не имеет значения, старая я или молодая… но ведь это только слова. Он себе уже придумал меня, в его голове сложился готовый образ — что-то среднее между Джин Себерг и Эммой Томпсон. Но дело-то в другом. Правда была намного грубее и крылась в зловещих цифрах — пятьдесят один.

Саша заблуждался. Просто ему нравилось мое общество, потому что он вообще любил общество женщин. Как-то раз он рассказал мне об одной своей встрече.

…Она была женой известного историка, которого в годы чисток расстреляли за буржуазный подход в интерпретации царствования Петра Первого. Ее отправили в лагерь, она отсидела двадцать пять лет и вернулась в Москву старой больной женщиной. Здесь ее уже никто не ждал. Дочка, попавшая после ее ареста в детский дом, умерла от туберкулеза.

Александр навестил старуху, когда собирал материалы о ее репрессированном муже. Она предложила прогуляться. Скорее всего, опасалась, что в квартире их могут подслушать. Был морозный день, ярко светило солнце. И тут, когда они проходили мимо раскатанной ледовой дорожки, она взяла и проехалась по ней на подошвах валенок. Увидев выражение его лица, женщина улыбнулась, морщинки на ее лице разбежались в разные стороны. «Что вы так удивляетесь, Саша? — сказала она. — Жизнь надо любить, несмотря ни на что».

— Мне кажется, ты не любишь жизнь, — с горечью констатировал он.

— Я себя не люблю.

Так я ему тогда ответила. Что не люблю себя. И это было правдой, я никогда себя не любила, даже в молодости. Не только в своем физическом обличье, но и как личность. Когда я с головой уходила в чтение или мыслями уносилась куда-то далеко, возвращение к действительности давалось с трудом. Будто мне вновь предстояло столкнуться с кем-то неприятным. А ведь речь шла обо мне самой! Все чаще мной овладевало желание спрятаться, убежать от самой себя, а заодно и от того, что было вокруг. Окружающий мир, познаваемый с помощью пяти чувств, скукоживался и сводился скорее к впечатлениям от прошлого, живущего в моих детских воспоминаниях.

В моей памяти застряло одно такое утро из детства… На небе проглянуло солнце после проливного дождя. Было очень тепло, земля исходила паром, над черными грядками в огороде, откуда-то из глубин, закручиваясь, поднимались вверх седые дымки. Я бежала вдоль штакетника, сквозь который тянула свои ветви одичавшая малина. Ее густые кусты были причудливо переплетены. Несмотря на цеплявшиеся за платьишко шипы, я забралась в самую середку зарослей и, пригибая к земле веточки, губами срывала сладкую ягоду. Ежилась, когда холодные, крупные капли, покрывающие плоды и листья, попадали за воротник. Дрожь, вызванная струйками воды, стекавшими по моей голой спине, смешивалась с необыкновенной сладостью малины во рту. Эти два ощущения — приятное и неприятное — взбудоражили меня, я впала в исступление. Словно в забытьи, горстями запихивала в рот малину, не обращая внимания на бежавший по подбородку сок, красными пятнами расплывавшийся на подоле. Никогда потом я не испытывала столь же сильного чувства, как в тот момент, когда, охваченная ничем не сдерживаемым желанием, жадно поедала ягоды малины.

Рядом со мной за столик садятся две американки трудноопределимого возраста. С одинаковым успехом они могли бы быть моими ровесницами или старухами под девяносто. И всё благодаря гормонам, которые продлевают молодость. Но такая молодость отдает безвкусицей. Как и их одежда. Куцые юбчонки, жакетики крикливо-яркой расцветки, дешевые туфли из супермаркета. Самое же плачевное — это их лица без следа возрастных морщин, напрочь лишенные индивидуальности. Не лица, а маски из музея восковых фигур.