Мои рыжий дрозд

Хумбаба медленно подошел к окну. Сначала он не понял, что случилось, потом вздрогнул и протер глаза. За окном явно чего-то не хватало. Почему вдруг так выросли те дома напротив, раньше их ведь почти не было видно? Тут он понял: деревья! Их стало меньше! Вот одно из них покачнулось от ветра, но не выпрямилось обратно, а, наоборот, стало падать и, глухо вскрикнув, повалилось куда-то за угольный сарай. Задыхаясь, он начал нервно дергать задвижку на раме, но она почему-то никак не хотела открываться. Наконец ему удалось справиться с ней, и он резко распахнул окно. Внизу среди деревьев мелькали какие-то фигурки. Он закричал, но никто даже не повернул головы в его сторону. Хумбаба почувствовал, что у него закружилась голова и глаза налились свинцовой болью, левое плечо, а потом и вся левая рука тупо заныли. Лицо стало красным и горячим.

Схватив клюшку для гольфа, директор выбежал в коридор и бросился вниз по мраморной белой лестнице. Выбежал на улицу, на мгновение остановился, сообразил, что надо было выходить с другой стороны, и, махнув рукой, кинулся в обход. Когда Хумбаба, запыхавшись, добежал наконец до школьного двора, еще один розоватый ствол, взмахнув ветками, рухнул навстречу. Директор закричал, но его словно никто не слышал. Мальчики подошли к следующему стволу и, деловито примерившись, начали пилить. Хумбаба заплакал. Откуда-то сбоку к нему подошел Гилли и, ядовито улыбаясь, сказал:

— Как видите, спиритических сеансов мы больше не устраиваем. — Потом он повернулся к мальчикам и крикнул: — Эй, хватит.

Повернувшись опять к Хумбабе, он открыл рот, но тельце директора школы уже лежало на асфальте.

Гилли холодно взглянул на него.

Жертвы

Пока Хумбаба лежал в больнице, мальчики не теряли времени даром. Пользуясь временной бесконтрольностью, устраивали спиритические сеансы почти каждую ночь, так что духи успели им порядком поднадоесть. Однако Вишес так и не удостоил их своим посещением.

Бродяга ходил мрачный. Он был уже не рад, что все это затеял. К тому же его одолели бессонница и головные боли, он начал бояться чего-то, вскрикивал, если к нему кто-нибудь неожиданно обращался. Гилли, видя это, не знал, как помочь. Пытался пару раз поговорить с Бродягой, советовал ему обратиться к врачу, пугал, что это может перейти в серьезное нервное расстройство и даже в шизофрению, но Бродяга молча слушал, даже не думая следовать этим «стариковским», как он говорил, советам. Он все меньше общался с другими мальчиками, Анну стал подчеркнуто избегать и время проводил в основном неизвестно где. Вечерами вдруг одевался и куда-то уходил. Возвращался обычно под утро. Как-то он признался Гилли, что ходит на вокзал и пьет там сидр с грузчиками или бывает на канале, где в это время обычно много народу и можно за так выпить пива или даже чего покрепче в какой-нибудь компании. Один раз он вернулся с подбитым глазом и на робкие вопросы Гилли ответил молчанием.

Внешне Бродяга тоже теперь выглядел иначе. Отрастил длинные волосы и тщательно следил за их чистотой, что раньше находил просто смешным. В одном ухе у него поблескивала маленькая серебряная сережка. Он продолжал носить серый форменный костюм, но дополнил его теперь ярко-красными ботинками, узким кожаным галстуком и массивным поясом с множеством металлических заклепок и пряжек. Он непрерывно курил и время от времени заливался резким лающим кашлем.

Учителя, конечно, не могли не заметить таких перемен, но занятиям он не мешал, сам тоже продолжал учиться довольно сносно, так что ни вопросов, ни замечаний с их стороны можно было не опасаться. Они только посмеялись, когда после традиционного обследования, которое министерство проводило в их колледже в конце каждого полугодия, обследования, впрочем, довольно поверхностного, инспектор написал напротив фамилии Поуэр: «Мальчик нуждается в срочной консультации психиатра». Никакого психиатра звать не стали, ведь Поуэр был явно безвреден для окружающих.

Гилли тоже ходил мрачный. Он видел, с Бродягой что-то происходит, но не знал, как помочь ему. Да и стоило ли помогать? Во время их долгих разговоров Бродяга часто говорил очень разумные вещи, на которые Гилли не знал что и отвечать, они говорили одновременно обо всем и ни о чем, обсуждали какую-то ерунду, за которой, как оба понимали, стоит что-то очень важное. Иногда, прямо в середине какой-нибудь длинной фразы Гилли, Бродяга вдруг вставал и, бросив на ходу «Мне в туалет надо», выходил из комнаты. И, как правило, не возвращался. Домой приходил лишь под утро, бледный, измученный, порой — не совсем трезвый. Гилли никогда не расспрашивал, где он был, но из каких-то отдельных реплик, оброненных днем, можно было догадаться, куда на этот раз занесла его ночная тяга к приключениям.