Мои седые кудри

«Везут песню» — что же тут удивительного! Так уж повелось у осетинского народа. Лучших сынов, погибших в боях и сражениях, тех, кто проявил отвагу и мужество, славят героической песней, в ней увековечивают достойную память о них. Не ученые композиторы, а народные сказители — зарагганджита — сочиняют их. Живет в народе песня о простом горце Чермене, погиб он в неравной схватке с алдарами, защищая право пахарей на землю. Поют эту песню больше века, но так и кажется, что сложили вчера. Поют ее в дни радости и печали, поют, чтобы воодушевить себя на подвиг и преодолеть трудности. Милы сердцу осетинскому и Тохы зараг — песни борьбы, хетагуровский «Додой», песни об Исаке и об Антоне — гимны народные о борьбе за свободу и достоинство человека. В какой только сакле их не пели…

А ведь было время, когда их тоже «везли» вот так же, как сегодня. Из аула в аул, из одного ущелья в другое, предлагали новые слова и куплеты, пели на нихасе, разучивали, а потом, когда песня принималась народом, устраивали пир и говорили: «Новая песня родилась!» И та сакля, дом тот и аул, где впервые завязалась песня, считались счастливыми.

Высоким голосом подхватил песню другой певец:

Черные тропы обледенели,
Градом нас било, пургою мело…
Небо померкло, но вышли мы к цели —
Нам Ленин оставил свое тепло…

И сразу, вслед за ним, третий мужчина, который держал в руках вожжи, звонко повел мелодию:

Вечером солнце за землю уходит,
Осенью в поле чернее трава.
Все изменяется, все проходит,
Но память о Ленине будет жива…

— Песня о Ленине! Фатаг Ленин![7] — пронеслось от сердца к сердцу, от человека к человеку.

Радовались и восхищались люди и завистью проникались, что не в нашем селе песню сложили. Не знали еще люди, что родилась она в далеком Куртатинском ущелье. А как рождалась, об этом узнали позже, от самих куртатинцев.

С того дня, когда в их ущелье всем миром поставили, может быть, первый в стране, пусть не очень казистый, но все-таки памятник Ленину, горцы-куртатинцы начали думать о песне. И казалось, сложнее не выдавалось им дела. Да так оно и было. В песню эту им хотелось вложить столько добрых и высоких чувств, которым не было предела. Какие светлые слова могли выразить их и объять необъятное? Какой подобрать мотив, чтобы был он под стать чувствам? И в силах ли обыкновенные горцы найти мелодию, которая запомнилась бы и взволновала? На свете песен сложено вдоволь. Но эта не должна быть похожа на другие — хотелось проще и величавее. И старался каждый. Пастухи в горах прислушивались к ветру и бьющему из-под скалы горному ручью, ловили шум и плески водопадов, грохот и шорох камнепадов. Пахарь перебирал в уме напевы, вслушивался в пение птиц, в шелест шумных речек и мельничных жерновов, в звуки горного эха… И каждый втайне напевал про себя, подбирая слова.

И уже говорили, что слова и напев новой песни «поймали» пастухи на высокогорных Хилакских пастбищах; неслись слухи, что лучше получается у хлеборобов, что чудом выращивают хлеб в горах. Будто больше в их песне силы и мудрости земной. Слухи эти шли от местного учителя Заурбека Елоева. Это к нему приходили горцы держать совет, как к человеку знающему и начитанному.

Наконец пришло время выйти на люди с песнями. Оповестил тогда вожак местных большевиков Вано Гуриев людей, чтобы собрались в воскресенье на сход песенный.

Много сошлось во дворе сельсовета людей. Устраивались на плоских крышах саклей, на башне и в проулке. На почетном месте песенники. Две главные группы: в одной пастухи, в другой, более пожилые, хлебопашцы, которых возглавлял сам Вано Магометович Гуриев. Казалось, у пожилых было больше возможностей оказаться впереди — люди они с опытом и с фандыром ладили. У самого Вано в семье шесть дочерей — Фаруз, Дума, Таурзат, Мишурат, Мисирхан, Аза — и два сына поют и играют на фандыре тоже. Люди знали, что Гуриевы всей семьей слагали свою песню, да только выходить с ней на суд народный впереди других не хотели, неудобным считали. Потому что дело-то не семейное — всего народа.

С большим вниманием выслушали собравшиеся песню пастухов. Хвалили, плакали. За сердце взяла своим задушевным напевом, будто горным солнцем осветила, словно ветром студеным охладила. Казалось, сами горы гудели и стоном отдавались.

Вышли затем на круг хлебопашцы. И полилась их песня — широкая, как сама земля, и печальная, как горе людское. Будто грудь земле разрывали, словно слезами небо ее кропило. Наваливались снега, и застывала жизнь, звенели ручьи по весне — и снова все оживало…

Достойной признали собравшиеся и эту песню. Но только ни ту, ни другую первой признавать не стали.

Тогда решили старейшие, убеленные сединами и умудренные жизнью, что из двух песен надо одну сложить… А напев той сохранить, которая ближе пришлась по душе всем людям.