Мои седые кудри

Джигиты неслись по крутым каменистым дорогам. Вот они уже миновали теснину у аула Дзивгис и приближались к Даллагкау. Еще немного, и проскачут по тропке над пропастью у Барзикау и вынесутся на ровное место. Маленькие, резвые комочки все увеличивались. Уже можно было разобрать масть. Вперед вырвался гнедой скакун, которого посвятили вчера Ленину.

— Гнедой, гнедой! — закричала я, словно всадник мог меня услышать. — Скорей, скорей, гнедой!

Я не могла допустить, чтобы он оказался не первым. Но тут гнедого стал нагонять поджарый, напоминавший сайгака конь. Вытянутые в напряженной скачке морды уже поравнялись. Впереди, в нескольких сотнях саженей от аула, был узкий спуск, за ним мост, тоже узкий — арбе непросто проехать. А двум скакунам рядом нипочем не проскакать. Кто раньше успеет, тот и скачку выиграет. И не было вокруг человека, который не желал бы успеха гнедому.

И, словно услышав мои мысли, джигит хлестнул гнедого плеткой, приподнялся на стременах, подался вперед. Конь, будто его ветром подхватило, распластался над землей и пулей вылетел к мосту, птицей промахнул через него. Громом рукоплесканий огласилось ущелье. Исполнилось желание. Со всех сторон неслось:

— Слава! Слава! Слава!

Я поспешила к памятному камню, чтобы самой поздравить победителя.

К удивлению моему, им оказался мой племянник Хазби, у которого прервалась свадьба. Сейчас все поздравляли его. Хвалил победителя и старейший. А Хазби стоял все еще взволнованный и раскрасневшийся. Ведь таких скачек еще не видели в здешних краях.

Когда закончились соревнования на самого меткого стрелка ущелья, распорядители пригласили мужчин к столам, которые длинными рядами заполнили всю поляну у памятного камня. На столах — положенная по обряду скромная еда: большие куски вареного мяса, хлеб и домашние пироги, соль. Но к еде никто не притрагивался, ждали, когда старейший произнесет свое поминальное слово.

Старец оглядел присутствующих долгим взглядом. По обычаю все равны за осетинским столом. Самый ли ты знатный человек или простой пастух — различия нет. Лишь седина и прожитые годы почетны. Лишь гостю далекому — первое место. И только молодым со старшими не полагается сидеть.

Старейший собирался с мыслями, грустно проводил костлявыми пальцами по белоснежной бороде.

— Будьте счастливы, люди! — произнес он наконец негромко. И разом поднялись сидевшие. Опустив головы, стоя слушали старца. — Горько знать, что сегодня нет среди нас живого Ленина. Никогда еще не постигала наши горы такая печаль. Доведись чужестранцу посмотреть на то, как мы провожаем в последний путь дорогого Ильича, пожалуй, удивится нашему уважению и нашим слезам. Но мы не можем и не хотим иначе… Рухсаг у, Ленин! — Старец наклонил рог и пролил несколько капель вина на сваренную бычью голову. — Кто, кроме нас, поймет, что означают эти капли, пролитые на хлеб-соль за этим поминальным столом? Совершив обряд, мы исполнили долю своего долга. А в долгу перед Лениным мы пребываем неоплатном. Кем мы были раньше? Наш дорогой Коста сложил об этом песню. И поется в ней так:

Цепью железной нам тело сковали,
Мертвым покоя в земле не дают.
Край наш поруган, и горы отняли.
Всех нас позорят и розгами бьют…
Враг наш ликующий в бездну нас гонит,
Славы желая, бесславно мы мрем.
Родина-мать и рыдает и стонет…
Вождь наш, спеши к нам — мы к смерти идем.

И пришел к нам наш вождь Ленин. И спас нас от позора и смерти. И новое солнце взошло над нашими горами, согрело нас своим теплом. Снова мы людьми стали. Так найдется ли где неблагодарное сердце, отыщется ли человек, который бросит в нас камнем за нашу любовь и наши клятвы? Рухсаг у, Ленин! — закончил старец, повернулся к памятному камню и застыл в молчании.

— Рухсаг у, Ленин! — выдохнули горцы и тоже застыли в торжественном безмолвии.

— Песню бы нам сочинить, люди, — вдруг произнес старец. — Такую, которая жила бы с нами и неотступна была бы в радости и в горе… Подобна Ленину — велика и необъятна, подобно сердцу его — щедра и разумна…

Глава десятая ПЕСНЯ ПЕРВАЯ

Домой я вернулась под вечер. Вошла бесшумно в натопленную комнату и остановилась у порога. Озабоченный Аппе навалился грудью на стол и с силой нажимал на карандаш, писал что-то с таким усердием, будто сохой вспахивал твердый грунт. Гайто стоял за спиной Аппе, держал в руках книгу и что-то диктовал. На столе были разложены книги и газетные вырезки.

— Да будет ваш день добрым, друзья!

— А, вернулась, пропавшая душа! — вскочил Аппе и почти бегом бросился ко мне. После свадьбы он уже не таил своих чувств. — Ну как ты там? Рассказывай!

— Цела, невредима, — прижалась я к нему. — Соскучилась… А вы, я вижу, не скучаете?

— Некогда, некогда, — пожимая руку, говорил Гайто. — Серьезные дела предстоят! Горе общее зовет удесятерить силы…