Мои седые кудри

— Прости, дорогой Ильич, коль я, простой горец, не смогу высказать достойные тебя слова. Пусть будет память о тебе светла в веках… Всем ты снабжен для дальней дороги… Конь лишь не нашелся достойный тебя в этот горестный час… К Тереку ныне отправились люди. Ищут по пастбищам, ищут в пустыне, ищут по краю земли… коня достойного тебя не находят… Видишь, на небе, под желтой горою, три скакуна вознеслись над тобой. Это три жеребца нашего святого Уастырджи. Схватишь ближнего — ударит копытом, тронешь дальнего — голодным волком кинется на тебя. Они — вражья сила. Дай корку ячменного хлеба среднему, блуждающему по небу… Славный Курдалагон[6] быстро подкует тебе его… Первенцем месяца крылатый конь твой будет обуздан. Сын солнца, вожатый, даст тебе плеть и седло. Сядь на коня, не торопясь скачи по миру, до конца разрывай цепи, сковавшие бедных и бесправных. Три дороги будут перед тобой. Нижняя — дорога зла, буржуи-кровники твои ездят по ней. Мститель коварный на верхней таится. Иди, скачи по своей средней дороге. Не шире тропки она. Мост из одной волосинки встретишь — птице не перепорхнуть. А ты хлестни скакуна — и перескочишь… Будут враги кричать на тебя, станут грозиться, но ты не слушай их, скачи дальше, не оставляй в цепях бедных и бесправных! Солнце им верни!..

И закончил словами:

— Рухсаг у, Ленин!

Наступили минуты траурного молчания. Не знала я, что в эти же минуты вся огромная страна застыла в скорби. Остановились заводы и фабрики, поезда и пароходы, замерли воины… И были, наверное, рыдания гудков по всей России похожи на наши плачи во время иронвандага…

И всколыхнулись люди. Самые сильный руки оторвали от земли памятный камень с высеченной надписью: «В. И. Ленин. 1924». Несли на сбитых толстых кольях, несли как гроб самого близкого и родного, несли с опущенными головами. Не тяжесть сгибала, горе клонило. Каждому хотелось отдать последнюю почесть вождю, каждый старался пронести заветный камень хоть несколько шагов и этим облегчить свое страдание. На ветру, задувавшем из ущелья, колыхались траурные флаги. Тяжелый туман — слезы высоченных гор — навис над людскими головами.

Процессия достигла поляны Уры-фаж — центра ущелья. Здесь в мерзлой каменистой земле была вырыта могила. И вот уже последняя минута прощания настала. И потекла над могилой живая река. Каждый брал горсть земли и бросал ее в яму. Люди шли и шли в безмолвии, и закрывалась постепенно яма, вот уже холмик насыпался, и памятный камень лег на мерзлую яму. Лег на поляне Уры-фаж, что на берегу Фиагдона, в Куртатинском ущелье. И ничего, что он не столь красив и высок, как монументы в больших городах. Ничего, что отесан грубо. Стоит он лицом к развилке трех дорог. Полукругом окружают его горы, уступами поднимающиеся к самому небу. Сердце свое тут оставили горцы, частичку себя схоронили.

Начало темнеть, пришла пора расходиться. Долгий путь предстоял многим. Но никто не торопился. Каждому хотелось еще немного побыть у могилы, взглянуть на памятный камень, стояли и повторяли про себя: «Ленин»…

Назавтра были назначены поминки. Самые лучшие кусартагта — бык и буйвол — были выбраны, жирные бараны намечены, чистая, крепкая арака приготовлена. Да и скаковые кони и джигиты уже определены, со всего ущелья отбирали самых видных. Ведь должны состояться именные скачки. И состязания в стрельбе. Джигиты должны показать свою удаль и отвагу, должны доказать, что смогут защищать с оружием в руках советскую власть, что смерть вождя не лишила людей силы и воли…

…Поминальный день выдался ясный и безветренный. С утра горцы снова потянулись к поляне Уры-фаж, названной теперь поляной Ленина. В ближнем ауле были установлены большие котлы, в которых варилось мясо. И хотя мяса, приобретенного на пожертвованные горцами деньги, вполне хватило бы на сегодняшние поминки, люди все подводили и подводили во двор сакли баранов и овец, даже телят. Просили: «Примите и мою скромную долю на хист». Вот подтащил за рога небольшого баранчика и глуховатый сельсоветский сторож, тот самый, что пожертвовал памятный камень. Старика пытались отговорить. Но куда там, только обидели.

— Ленин был рожден самим создателем для бедных, — заявил он. — А значит, и для меня. Сегодня в моей сакле горе, великое горе… По какому праву вы меня лишаете помянуть добром близкого мне человека?! Я не беден теперь: Ленин дал моим детям и внукам школу, а мне свободу и землю, стал я равный среди людей…

Дымились котлы. Молодые мужчины подкладывали в огонь сухие чинаровые поленья. На поляну с памятным камнем свозили столы. На каменных подставках устанавливали сиденья из длинных досок. Народу обещает собраться много. И для каждого найдется место. И каждый произнесет свой собственный тост, выношенный в сердце…

— Скачут! Скачут! — закричал какой-то любопытный мальчишка, забравшийся на саклю.

Скачка начиналась на Кадаргаване, в нескольких верстах отсюда к северу, там, где горы Кариу-Хох и Тбау-Хох смыкаются исполинскими ребрами над буйным Фиагдоном.