Мои седые кудри

Я быстро оделась, накинула шерстяную шаль и поспешила навстречу черному всаднику. Встречный ветер срывал с головы шаль, колол и жег.

Заметив, что всадник свернул вправо и едет по узкому заснеженному проходу в сторону сельсовета, я немного успокоилась: значит, не в дом моего племянника принесут покойника.

Всадник остановился у четырехугольной башни, в нескольких саженях от сакли сельсовета, и медленно слез с заиндевевшего коня на правую сторону, как велит народный обычай, если человек привез недобрую весть. Взяв плетку в левую руку, он поправил ружье, висевшее на плече дулом вниз, и с опущенной головой направился в саклю. Я хотела побежать за всадником, узнать хабар, но тут к сельсовету подъехали на бричке чиндзхасджита. Медленно слезли на правую сторону три старца. Все знакомые мне. Встали в ряд, опустили головы. Сердитый галагон трепал их седые бороды. Остановились, сошли с коней и молодые джигиты и тоже последовали примеру старших. Таков обычай горцев выражать свое соболезнование.

— О создатель, горе мне! — вскрикнула и запричитала я. — Очаг мой разрушился… Что за беда заставила вас вернуться без невесты? Какой гром обрушился нам на голову?

— Страшнее вести в мире еще никогда никто не слыхал, Назират. Солнце наше погасло… Ленин… Дорогой человек… — Комок подкатил к горлу седовласого старца, слезы душили его. Он поднял к небу руки: — О создатель, за что ты так жестоко караешь нас, за что обрушил свой гнев! Горе наше горькое!

Обожженная неожиданной вестью, я невольно вскинула руки и начала ударять себя по коленям, бить по голове. Не по обычаю женскому, от горя страшного.

— Лаппу, — распорядился старейший, — отведи женщину в саклю, пусть выплачет горе… А вы, джигиты, оповестите все аулы нашего ущелья о горькой нашей доле…

Заскрипела по мерзлой каменистой дороге телега, вскочили в седла и повернули коней в разные стороны джигиты…

Не прошло много времени, как к сельсовету потянулись люди. Стар и млад собираются обычно у сакли покойника — отдать последний долг ушедшему. А сегодня — горе, невыносимое горе снежной лавиной обрушилось на всех. И где, как не здесь, у сельсовета, собраться народу и выплакать общее горе…

А на дворе с прежней силой выл-задувал галагон. Казалось, нет предела его свирепости, будто старался он помешать страшной вести проникнуть дальше в горные аулы…

* * *

Всю ночь не гас тусклый свет керосиновых ламп в сельсоветской сакле. Совещались старейшины аула с коммунистами и депутатами. Завтра в полдень — похороны. И дума у всех была одна — как достойнее отдать последние почести самому дорогому на свете человеку…

Когда-то привез с фронта гражданской войны горец Вано Гуриев — нынешний секретарь партийной ячейки ущелья — ленинский портрет. Висел он в застекленной рамке на почетном месте в сельсовете. Сейчас этот портрет был окаймлен черной лентой и стоял на столе, покрытом красным сатином.

Вокруг стола сидели в черном пожилые осетинки. Самые голосистые плакальщицы собрались в сельсовете. До утра не смолкали их душераздирающие плачи. По народному обычаю чем больше утрата, тем обильнее должны быть слезы и тем легче переносится боль.

В эту прощальную ночь — ахсавбадан мужчины, сменяя друг друга, стояли в почетном карауле у портрета Ильича.

И решил совет старейшин устроить похороны по всем осетинским обрядам. Требовалось добыть прежде всего памятный камень.

А галагон ревел и стонал, словно не мог он унять свою боль о невозвратной людской потере, словно хотел отодвинуть день прощания.

В самом деле, как добыть в такую пору нужный памятный камень? Свирепы повадки здешних гор: не только удары камнетесов, простой крик или выстрел могли вызвать смертельные обвалы. Долго раздумывали старейшины, но ничего придумать не могли. Короток зимний день — успеют ли сделать вовремя все задуманное?..

И подошел тогда к старейшему глуховатый сторож сельсовета. Сказал, что знает он такой камень, берег его для себя в ущелье Царитком. Еще в прошлом году присмотрел, когда помогал геологоразведчикам. Только нелегко его достать, нужны сильные люди, много людей, человек двадцать, чтобы спустить его с горы, и крепкие волы, не менее трех пар, чтобы вывезти.

Может, столько людей и не требовалось, но помнил сельсоветский сторож об угрозах местного овцеторговца Гицо. Видел тот, когда сторож укрывал свою находку — заваливал хворостом и камнями. Разглядел жадюга гранитную глыбу и сказал: «Это мой камень, на моем пастбище лежит!» Схватил старика за шиворот и чуть было не сбросил с обрыва. И сбросил бы, наверное, если бы старый не ухватился мертвой хваткой за Гицо и не потащил его за собой, приговаривая: «Возьму грех на душу, вместе с тобой со скалы скачусь. И не дай бог на том свете встретиться, опять же в горло вцеплюсь!» Взмолился Гицо, деньгами откупался, от камня открестился и таким жалким стал, что неприятно даже. Взял старик с Гицо слово, что тот с глаз сгинет, и с тех пор и впрямь торговца этого в селе редко видели.