Мои семейные обстоятельства (СИ)

— А ты вырос, — пожимаю плечами в ответ. Имеет смысл говорить только о том, что я вижу. Настолько сильны внутренние перемены, мне пока еще только предстоит узнать.

— Да, — улыбается он. — Работа в саду оказалась не такой простой…

— В саду?

— Кто-то должен заботиться о бабушкином саде. Брату он не нужен был, дяде тоже не до него. А садовников там не было со времен родителей.

— Это не значит, что именно ты должен…

— Но мне ведь все равно нечем заняться, — хмыкает Левис.

— Ты раньше писал прелестные картины.

— Да, писал, тратил время, — он злится, и его обычно безмятежное или растерянное лицо приобретает непривычную для меня суровость. — Лучше бы прислушивался к урокам… И, может быть, сейчас не случилось того, что мы имеем.

— Ты не смог бы уберечь Амира.

— Но заткнул бы за пояс дядю и его свору! — Левис сжимает крупные кулаки.

Я касаюсь его рук, разжимаю пальцы, успокаивающе глажу по обветренной коже, мозолям на пальцах и тонким шрамам. Руки рабочего или землепашца, но никак не радетельного. Что ж, каждый из нас идет своим путем. Мои ладони тоже далеки от совершенства, ведь зельеделу почти не уберечься от ожогов и ран. Впрочем, у Амира также хватало шрамов.

— Что происходит во дворце?

— Кроме того, что дядя отдает тебя в чужие руки?.. Уже третий день в гостевом крыле ошиваются дипломаты от твоего будущего мужа. Он сам с какого-то дива пытался сесть на поезд и попутал расписание, да чуть не сдох при пересечении границы! Идиот. Все обереги не в своем уме?

Левис нервничает, злится и душит ни в чем не повинную салфетку. А мне бы только не расплакаться. Я рада тому, что вижу: его нервозности и болезненной честности его слов, его импульсивности и тому, как он переживает обо мне и как раздосадован своей бесполезностью.

— И что оберег Фьюринов, жить будет? Как, кстати, его имя?

— Эрих Морест Фьюрин, — Левис едва ли не поет слова, видимо, пытается подражать кому-то из прихлебателей дяди. — Отправили его в Викку первым же поездом. Специальным вагоном…

— С кружевными занавесками и пыльными бархатными сидениями? — припоминаю и морщусь от неприятных воспоминаний.

— Да, в нем всегда было душно и жарко, и нос чесался, — брат делится нашими совместными впечатлениями.

Я киваю. Родители тоже не любили это убожество, но денег никогда не было в избытке, чтобы их тратить на такую ерунду, как ремонт этого вагона. Им-то пользовались едва ли десяток раз в год.

— Ладно, с Фьюрином, — равнодушно меняю я тему. Жив — и хорошо. А чем я в очередной раз пожертвовала, мне вспоминать не надо, сейчас не время себя жалеть. — А, кроме нашествия посторонних, что еще?

— Тебя не волнует твоя судьба?

— Волнует, но сейчас не об этом речь! — я отвечаю слишком резко, и не ожидавший напора Левис теряет всю свою суровость: растерянно моргает и замирает. Приходится мягко погладить его по руке: — Прости, со своими проблемами я разберусь сама, потом. Но мне нужно знать, с чем я столкнусь, вернувшись в наш дом.

— Я понял, Лайм. Скажу так: все достаточно странно, — хмурится Левис. — И это странное началось не сейчас. Впервые я заметил, что брат стал слишком задумчивым еще в прошлом году. После твоего отъезда. Я сразу спросил, что не так. Но толкового ответа не дождался. Мне хотелось, чтобы он мне ответил. Но кто меня всерьез-то воспримет? Я же тот самый бестолковый радетельный, который то бумагу краской пачкает, то по колено в грязи возится.

— Он так и не доверился тебе? — я расстроенно качаю головой.

— Раньше он так смотрел и так не говорил. Будто идет игра на жизнь и на смерть, а не всего лишь дележ власти, — Левис трет лоб и с выдохом признается: — Я не смог терпеть. И убежал в старое поместье. В этом году в бабушкином саду цвели розы…

— Ты хорошо постарался, — я его успокаиваю. Младший не виноват в том, что Амир отгородился. Они с Амиром были слишком разные и слишком по-разному переживали проблемы. Я и сама знаю, как старший брат бывал невыносим. Иногда это вовсе не слабость — оставить Амира отвечать на вопросы, которые он обнаружил, в одиночку. Иногда — это единственный путь сохранить себя, сопротивляться тому страшному шторму, каким был оберег Флеймов.

— Перед тем отъездом он не просто отстранился от меня, он прошел мимо меня, — губы Левиса дрожат. — Может, хотел защитить, а может, не желал более знаться со мной. В любом случае, он все решил за нас.

Я смотрю, как роняет горькие крупные слезы мой младший брат: большой высокий мужчина с доверчивым лицом и открытым сердцем. У него крупные руки и сильные пальцы, жесткая щетина пробивается на подбородке. Он ждет от окружения мира и доброты. Я не хочу видеть, как он перестанет верить самым близким, как однажды бросит мне писать и больше никогда не расплачется ни от злости, ни от облегчения. Но влияния времени мне не отменить. Как не отменить смерти Амира.

13. Шагая белыми улицами