Мой собственный Париж

Моя первая поездка в Париж состоялась с дочерью Кэти летом после ее второго класса. Ей было восемь лет, и хотя мне очень нравилось проводить с ней время, его было просто недостаточно. Жизнь Кэти была заполнена домашними заданиями, тренировками по футболу, занятиями по изобразительному искусству и прочей деятельностью, которой полны календари современного перегруженного американского ребенка. Ну а что касается меня, то я никогда никуда не ходила без организованного списка дел, которые я редко выполняла, но вычеркивание которых доставляло мне большое удовольствие. Казалось, что Париж – идеальное место, чтобы сбежать от забот вместе с дочерью.

Во время нашего второго вечера в Париже мы встретились с моей кузиной Дженин и ее мужем Бруно, урожденным французом, чтобы поужинать в их квартире с видом на Тюильри. Бруно взглянул на мою карту города, покрытую разноцветными наклейками, обозначающими места, которые мы с Кэти собирались посетить, и едва удержался от того, чтобы не закатить глаза. Он покачал головой, будто пытаясь сказать, что я все сделала неправильно, глотнул вина из выпуклого бокала и затянулся дымом от сигареты. Наконец он сказал с сильным акцентом: «Чтобы познать Париж, необходимо просто расслабиться, выпить бокал вина и наслаждаться жизнью.

Мы с Кэти быстро попытались принять эту философию, за исключением вина для Кэти. Во время вечерней прогулки мы направились не в ту сторону и наткнулись на людей, танцующих танго под музыку, играющую из огромного переносного проигрывателя. Вместо того чтобы быстро вернуться на запланированный маршрут, мы просто сидели и наблюдали за танцорами, в то время как небо за ними меняло цвет с фиолетово-голубого на сине-серый.

Когда мы вернулись домой в Сан-Диего, мы с Кэти вспоминали совет Бруно на протяжении более десяти лет. Что бы ни происходило в жизни, мы постоянно напоминали друг другу о том, что необходимо расслабиться и наслаждаться жизнью. Эти слова были подобны кнопке перезагрузки.

Так как Париж для меня был городом материнской любви, я предложила своей маме отправиться туда осенью, после того как Кэти поступила в колледж. Я знала, что переезд Кэти я буду переживать тяжело, и, как говорится, поездка в Париж – это всегда хорошая идея. Плюс ко всему я не проводила с мамой времени наедине с момента своего переезда из ее дома тридцатью годами ранее, и пропасть между нами казалась широкой.

Мама воспитывала меня в одиночку после того, как развелась с моим отцом и сняла квартиру-студию в Гринвич-Виллидж в 1970-х годах. Она записала меня в детский сад при местной государственной школе, отправила на занятия в школу балета Джоффри и ездила на метро на окраину города, чтобы работать новостным ассистентом в газете New York Times. Большую часть времени я даже не подозревала, что она находилась в финансово трудном положении, потому что мы всегда с ней смеялись.

Соседями сверху у нас была парочка геев – оперный певец и парикмахер, которые всегда ссорились. По какой-то причине, когда оперный певец решал в порыве эмоций уйти из дома, он никогда не пользовался входной дверью. Вместо этого он выползал через окно гостиной на пожарную лестницу. Каждый раз парикмахер запирал окно, и оперному певцу приходилось спускаться к нам. Он заползал к нам в окно, хватал нашу метлу и бил ею по потолку, продолжая ругаться. Жизнь была подобна ситкому без рекламных пауз.

Однако много времени прошло с тех пор, и мы с мамой теперь жили на противоположных побережьях. Мы вместе отмечали праздники и часто созванивались, но не разделяли ежедневные моменты близости, такие как общая корзина с грязным бельем или забитые трубы. Да, это естественный жизненный процесс, но он приводит к разрыву связей.

Несколько лет назад мне мама сказала, что надеется, что мои мечты сбудутся. Когда я у нее спросила, о каких именно мечтах идет речь, она не смогла назвать ни одной. «Хм, все мечты», – напряженно ответила она. Надо признать, что я сама ничего не знала о ее самых сокровенных желаниях. Конечно, я знала, что она посещала всевозможные духовные мастер-классы, управляя своими чакрами, регрессируя к прошлым жизням и проговаривая мантры. Я знала, что она избегала солнечных лучей из-за страха навредить своей безупречной коже и что она была одной из тех немногих женщин, кто жаловался, что не может стать тяжелее, чем 45 килограммов. Я также знала, что спустя три десятка лет ее работы в отделе драматургии в New York Times ее с любовью называли Графиней Бродвея за ее коллекцию широкополых шляп и поклонников-геев. За той прекрасной личностью, которую видел мир, я не могла разглядеть своей мамы. Я не знала, какой она была внутри, что приводило ее в восторг и чего она боялась.