Мой старший брат Иешуа

Торжество происходило в просторном доме друга Филарета, Иосифа ха-Рамафема, человека богатого и достойного во множестве других отношений. Он был родом из Самарии, и там еще жили его родители, которым он щедро помогал. Богатство свое он составил на торговле тканями, нитями и швейными иглами. Побывавший в самых далеких и неожиданных местах Ойкумены, он еще более проникся мудростью Закона и помогал многим ученикам из бедных семей получать образование в столичных школах. Дом его, стоящий на высоком откосе, выходил окнами одновременно на Храм – и на театр…

Был приглашен и Ирод Антипа – благо, что жил он в это время в Иерушалайме, а дворец его находился в четверти часа дороги. Однако он прислал лишь слугу, который передал подарок и извинения: тетрарх нездоров. Впрочем, все знали подлинные причины его отсутствия, и мало кто жалел о том, что Антипы здесь нет. По-моему, он оказался единственным из Иродиадов, кого возраст не облагородил – уже тогда, в пятьдесят лет, Антипа производил какое-то сатирообразное впечатление: еще не внешностью, но уже манерами. Потом добавилась и внешность.

Надо уточнить, что сам обряд обручения, скромный и короткий, произвел бар-Абба, и присутствовало при этом, за исключением жениха с невестой и их матерей, человек пять-шесть – самые близкие друзья. Уже потом, на пир, собрались высокие и знатные. Мама говорила, что Пилат ей даже понравился: крупный и грузный, он двигался легко и свободно, и лицо его, от природы квадратное и малоподвижное, тем не менее случалось выразительным и ироничным; удивляли глаза, очень светлые, серо-голубые, насмешливые. Он бегло говорил по-гречески, и хотя знал, похоже, не очень много слов, распоряжался теми, которые знал, умело и ловко; и если у него все же получались неуклюжие фразы, он первым смеялся над ними. Он сказал, что единственная черта, которой он в евреях не переносит, – это их либо невыносимая серьезность, либо безудержное глумление, а третьего не дано. Он же, Пилат, повидавший многое и многих, просто не в состоянии относиться ни к жизни, ни к смерти иначе, как с легкой насмешкой. Жена его, Камилла, была женщиной эффектной, но всегда несколько отстраненной в силу своеобразной религиозности: будучи римлянкой-язычницей, она как данность принимала самые разнообразные тайные учения всех известных народов, рассуждая примерно так: жрецы и священники разыгрывают спектакли для непосвященных зрителей, главное же таинство всегда происходит за плотно закрытыми дверями. В щелочку в этих дверях она и пыталась заглянуть хоть одним глазом. Она постоянно была окружена какими-то проповедниками, учителями иных толков, просто сумасшедшими; однажды она побывала на развалинах самаритянского Храма на горе Геризим, что близ Шехема, и там участвовала в тайной мистерии. После отзыва Пилата из Иудеи и воспоследовавшей смерти его она переехала в Антиохию, сумев уберечь какую-то часть имущества от конфискации, и долго жила там, время от времени совершая путешествия то в Армению, то в Индию. Я однажды встретилась с нею – кажется, лет через двенадцать после смерти Иешуа и Иоханана; я надеялась, что она знает что-то важное для меня, но увы – она верила только легендам и только в легендах пыталась разобраться. Боюсь, что она даже не поняла, чего я от нее добиваюсь. Не знаю, жива ли она сейчас, но в год разрушения Иерушалайма была жива: ее вспоминали как пророчицу, в деталях и красках предсказавшую это событие…

Первосвященник пробыл на пиру недолго, ровно столько, чтобы не выразить неуважения префекту; с другой стороны, своим уходом он как бы сказал Пилату: сколько можно тянуть, реши же ты, наконец, кто этот странный человек, про которого все говорят, будто он царь! Пусть он будет царь, и мы поклонимся ему! Но нельзя же вот так: и не полба, и не мед…[23]

Мария была скромна, робка и потому прекрасна. Она говорила, что боялась всего на свете – вплоть до того, что небо расколется над головой, и оттуда повалятся камни. Что в город ворвутся бронзовые солдаты из стран, которых мы не знаем. Что все сойдут с ума и вцепятся друг в друга зубами. Но ничего такого не случилось. Случилось иное.

В самом конце вечера, когда уже все устали плясать и петь, когда мама и Ханна заговорили почему-то о детских вещах и игрушках, а Иешуа лежал головой на коленях Марии, к нему подошла одна из гостий с кувшином в руке. Присев перед ним, она подняла кувшин, и из него тонкой струйкой побежало рубинового цвета масло – прямо на волосы Иешуа.

– Что ты делаешь? – спросила Мария, отчего-то оцепенев.

Девушка – Мирьям, галилеянка (говорят, что галилеянок можно не спрашивать, как их зовут, потому что их всех зовут Мирьям) – молча поставила кувшин у ног Марии и опустилась на колени перед Иешуа, вытянув вперед руки и коснувшись лицом пола. Потом, пятясь, она отошла и присела у мраморной колонны.

– О, боже, – сказала Мария.