Мой сумасшедший папа

Еще Эльзе казалось в тот день, что все видят произошедшую в ней перемену и тихо, за спиной, с затаенным жаром обсуждают. Эльза прищуривала глаза, сжимала губы, разворачивала плечи и независимо шагала по школьным коридорам. Вчерашнее – ее личное дело? Слышите, вы, чмошники? Лич-но-е.

На уроках она ничего не слышала, а смотрела в окно и думала, думала: «Прийти в парк? Или не прийти? Прийти или нет?»

Все же в глубине души ей было обидно, что вчерашнее произошло с Чуней. Вот бы это был Чёрт! Отношениями с Чёртом можно было гордиться… Но как далеко все это теперь, детские игры в солдатиков – Чёрт, их команда, которая саморазрушилась, развалилась, их беспощадная погоня за Чёртом. Они все-таки настигли его в городе, в сентябре, как он ни бегал, ни прыгал. Избили элементарно, прическу попортили и разошлись. А потом и не виделись – команда, называется. Так, иногда перезванивались от нечего делать, но это уже было не то. Эльзу больше не тянуло в команду: Чёрта же там не было. Что с ним теперь? Где он? Наверное, ходит по репетиторам; его усиленно натаскивают для поступления в вуз, готовят безбедное будущее, престижное местечко в какой-нибудь непыльной конторе…

Вечером она вышла в парк и тут же наткнулась на Чуню.

– Привет, мать! – радостно заорал он. – Сделаем пару кружочков?

И она покорно поплелась за ним по мартовским хлюпающим дорожкам, куря одну за одной импортные сигареты и слушая безостановочную Чунину болтовню.

Прошел март, половина апреля.

Несколько раз они приходили к Эльзе домой и наскоро, выпив бутылку вина, принесенную добросовестным Чуней, ложились в постель. А в двадцатых числах апреля Эльза почувствовала, что с ней происходит неладное. Ее начало тошнить по утрам, ни с того ни с сего кружилась голова. Она вдруг страшно хотела есть – и ела, как корова, круглые сутки. Не пришли и месячные.

– Слушай, Чунь, – однажды сказала Эльза в вечернем парке. – Я, кажется, залетела.

– Ну ты даешь, мать! Так скоро! Я думал, пронесет! – радостно завопил он. – Не боись, абортарий сделаем, будешь как новая!

Он все воспринимал легко, просто. Ее раздражал и смешил одновременно его беззаботный настрой. Раньше она бы отшила его в два счета, этого лысеющего прилипалу, а сейчас ей совершенно безразлично – с кем ходить, у кого брать бесплатные сигареты, чьи бесконечные дурацкие анекдоты выслушивать. После погони за Чёртом и распада команды сердце ее охватила гложущая тайная хандра: будь что будет, наплевать.

Чуня нашел ей медсестру Свету, работающую в городской гинекологической больнице. Та встретила Эльзу в приемном отделении, скороговоркой сказала:

– Значит, так, ты – моя двоюродная сестра. Если подтвердится беременность, аборт стоит пятьдесят рублей. Чистые носки принесла?

Эльза уныло кивнула, разделась за ширмой. В приемное отделение вбежала замученная, тощая врачиха, приказала:

– На кресло, быстренько! У меня наверху – два кровотечения!

Диагноз подтвердился через минуту: восемь недель беременности.

– Ну, что будем делать? – спросила врачиха. – Оставлять?

– Вера Павловна, аборт, – подсказала медсестра. – Уж помогите сестричке: глупенькая она…

– Хорошо… Приходи через три дня. У меня будет окно с двенадцати до часу. Вычищу. С собой нужно взять…

– Я расскажу, расскажу, – перебила врачиху медсестра.

Когда Эльза в тот же день, вечером, на привычной прогулке в парке, сообщила Чуне, что врачиха подтвердила беременность, он хмыкнул и сказал примирительно:

– Ну, мать, не ты первая, не ты последняя.

– А где полтинник достать?

– Наскребем.

Чуня для верности побренчал мелочью в кармане. Потом спросил:

– Отец сегодня дома?

– Не-е.

– Пойдем?

– Зачем?

– Ну как зачем? Теперь-то уж все равно.

Чуня довольно захихикал.

Эльза хотела послать его куда подальше, но в одно мгновение ее осенило: надо с Чуней обращаться ласково, предупредительно. Она от него полностью зависит – от его переговоров с медсестрой Светой, от добытого им полтинника. С нынешнего дня они в одной связке, как альпинисты.

И покорно согласилась:

– Пойдем.

Он давно перестал церемониться в ее доме. Последнее время не приносил ни бутылок с дешевым, тяжело бьющим в голову вином, ни импортных сигарет. Уже недели две предлагал «Яву» с прибауткой:

– На-ка тебе «Явку» на халявку.

И, придя в квартиру, не разводил сантиментов, просто облапывал в прихожей, как только за ними щелкал замок двери, слюняво целовался, расстегивал Эльзины джинсы и волок как был – в куртке, кроссовках, пуловере – на тахту. Там они уже кое-как разоблачались: Эльза, методично расстегивая пуговицы и крючки; Чуня – рывками срывая одежду, изображая страстного мужчину.

По-прежнему никакой радости и счастья Эльза от их близости не испытывала. Один и тот же глухой, заунывный вопрос, как далекий колокол, бился в ее голове: «Разве это я? Разве это я?»

Зато Чуня был доволен безмерно. Последнее время, одеваясь, он сам себя похваливал:

– Какой я у тебя мусчина! А? Какой у тебя клевый мусчина!