Мой сумасшедший папа

Да, Эльза была поздним ребенком, страстно любимым, выстраданным. «Какое это было счастье – твое появление! – слабо улыбалась мать. – Я помолодела на двадцать лет. В магазинах ко мне обращались:,Девушка“».

А у Эльзы не будет детей. Ни ранних, ни поздних. Так постаралась врачиха. Эльза не порадуется живому орущему комочку, не прижмет его к груди, не будет любоваться слабыми ножками, ручками, толстым пузиком – всем тем, над чем млела ее старая мать, ее молодая мать, расцветшая, будто высохшая яблоня, юными нежданными цветами.

У Эльзы ничего этого не будет: врачиха на славу выскоблила ее, как голодающий остатки каши из котла – остервенело, с утроенной силой… А может, не только врачиха виновата?

Эльза решила утром убежать из больницы.

И ей это довольно просто удалось: никому здесь не было ни до кого дела. Дежурный врач, внушавшая ей про то, что она серьезно больна, наутро ушла домой.

Теперь главной заботой Эльзы стало отдать долг. Долг тете Вале, пятьдесят рублей, совершенно чужому отныне человеку. И Эльза после недолгих раздумий решила продать одну из гитар отца – Розалию.

В городе с недавнего времени существовала замечательная барахолка. Там продавалось, покупалось, выменивалось все, что возможно и невозможно, – от бестселлера до старинной иконы, смешной игрушки или редкого по красоте поделочного камня. Всё-всё. Именно там Эльза решила продать Розалию. А пока в одно из очередных отсутствий отца спрятала гитару, завернув в старое одеяло, под свою тахту, и завалила кипами старых, связанных в пачки газет.

Всё. Решено. Бесповоротно. Она продаст Розалию.

Что за беда такая! Не идет уборка, будто Эльзе не жить здесь. Будто ей приятно, когда вокруг завалы барахла и комки пыли. Почему, почему ее не радует родной дом, в котором всю жизнь жила, музыке училась, мамины блины уплетала, магнитофон слушала? У человека, как у зверя, птицы, змеи, должна быть своя нора. То безопасное, заветное местечко, о котором знают только самые близкие, любимые и дорогие. Раньше Эльза любила свой дом. Особенно по вечерам и в праздники. Когда мать на кухне, сковорода шипит, в кастрюле ароматно булькает; отец уткнулся в телевизор, придерживая двумя пальцами за гриф Розалию или Софи, Маргариту или Ларису, а другой рукой поглаживая гитарное сухое, почти невесомое тело. А оно откликается теплым шорохом, июльским звоном… В такие минуты – все по своим привычным местам, никто никому не мешает. А Эльза лежит с книгой на тахте, балдеет или болтает по телефону сколько влезет – родители никогда ее не обрывали…

Эльза в злой задумчивости стояла над холодной тряпкой, ногами – в мутной луже, когда снова позвонили в дверь. «Если опять Панок и Гиви – убью», – подумала она.

На пороге топтался Козлов, длиннорукий, с прилизанными, слипшимися волосенками, бездарный, с первого взгляда серый Козлов, а за ним пряталась-стеснялась девочка – бледное круглое личико в огромных накрашенных ресницах, с фиолетовыми блестящими тенями на веках. «Собака Баскервилей», – мелькнуло в Эльзиной голове.

– Привет, Эльза, – прохрипел Козлов, умоляюще, просяще хлопая глазами.

– Чего тебе?

– Эльза… это… Мы с Настей… к тебе в гости… – Козлов продолжал умоляюще хлопать ресницами.

– А я вас звала – с Настей? – зло прищурилась Эльза. – Я сейчас ухожу.

– А можно мы без тебя… побудем… музыку послушаем… Ты не думай… все будет в порядке… в смысле… в квартире… Мы шуметь не будем, ничего из посуды не побьем…

– О-го-го, Козел, даё-ошь!.. – протянула Эльза.

От обиды, злобы, тоски у нее похолодело в груди. Этот-то куда? С какой стати? Разве в ее квартире место для свиданий с разными «собаками Баскервилей»?

– Понимаешь ли, мальчонка дорогой, мой дом закрыт для таких, как ты и твоя френдуга. Тем более сегодня. Когда я ухожу. Понимаешь меня? Ты же всегда был понятливый, серенький Козлик, ты меня всегда слушался, – терпеливо, с паузами начала объяснять она. А под ложечкой клокотало одно желание – ударить Козлова больно, сильно по тупой башке.

– Ну, Эльза, мы же никому не помешаем. Ты что, не понимаешь нас?

Удивительно, но Козлов не отступал. Он не стеснялся ни своей подруги, ни Эльзы с ее прямым хамством и с каждой секундой растущей агрессивностью. Им действительно некуда было деваться. Но не могла же – Эльза – пустить – их – обниматься – и целоваться – сегодня – восьмого мая – в свой дом?!

– Значит, так, Козел, и ты, распрекрасная Настя, уматывайте! Отвяжитесь от меня! Я уезжаю! Русским языком сказала – у-ез-жа-ю! Никого оставлять здесь не собираюсь! Фазер придет через полчаса! – отчеканила Эльза.

Козлов прекратил моргать. Его глаза стали желтыми, пустыми, выстуженными, как желток яйца, замерзший на морозе.

– Эльза, я всегда знал, какая ты, – тихо сказал противненький Козлов, взбунтовавшийся чмошник.

– Какая?

– Ты всех ненавидишь. Даже себя.

Он и Настя повернулись и ровненько, ладненько – понимающая друг друга парочка – почапали к лифту. Рука в руке. Трогательные детки.

– Козлов! – крикнула Эльза вслед. – Только на чердак Настю не веди, как Борисову. Туда милиция часто заглядывает.