Мой сын – серийный убийца. История отца Джеффри Дамера

То же самое ощущение чего-то темного и мрачного, злой силы, растущей в моем сыне, теперь окрашивает почти каждое мое воспоминание о его детстве. В каком-то смысле его детства больше не существует. Все теперь является частью того, что он сделал как мужчина. Из-за этого я больше не могу отличить обычное от запретного, тривиальные события – от событий, наполненных дурными предчувствиями. Когда ему было четыре года, он указал на свой пупок и спросил, что будет, если его вырезать. Был ли это обычный вопрос ребенка, который начал исследовать свое собственное тело, или это уже был признак чего-то болезненного, что росло в его сознании? Когда в шесть лет Джефф разбил несколько окон в старом, заброшенном здании, было ли это всего лишь типичной детской шалостью или ранним сигналом темной и импульсивной деструктивности? Когда мы отправились на рыбалку, и он, казалось, был очарован выпотрошенной рыбой, пристально вглядываясь в яркоокрашенные внутренности, было ли это естественным детским любопытством, или это было предвестником ужаса, который позже был обнаружен в квартире 213?

Во мне, конечно, ранняя одержимость огнем не привела ни к чему более необычному, чем интерес к химии и последующим научным исследованиям в этой области, которым я посвятил свою жизнь. Мимолетное увлечение Джеффа костями с таким же успехом могло стать интересом, который в конечном итоге привел бы к врачебному делу или медицинским исследованиям. Оно могло бы привести к ортопедии, анатомическому рисунку или скульптуре. Оно могло просто привести к таксидермии. Или, что более вероятно, оно могло бы вовсе ничего не значить и быть забыто.

Но теперь я никогда не смогу этого забыть. Сейчас это раннее предположение, действительное или нет, о тонком изменении в мышлении моего сына.

Однако в то время я вообще об этом не думал. По крайней мере, если я и давал Джеффу какие-либо пояснения по поводу вещей, которые могли бы стать его интересами, они касались естественных наук, особенно химии.

Вскоре после того как я выбросил останки животных, которые нашел под нашим домом, я впервые привел Джеффа в свою химическую лабораторию. Мы вышли из дома, и он держал меня за руку, пока мы спускались по узкой грунтовой дороге, ведущей к металлургическому корпусу университета.

Моя лаборатория находилась на третьем этаже, в конце длинного коридора. Был выходной день, и поэтому по большей части мы с Джеффом были в лаборатории практически одни. За то время, что мы там были, я стремился показать Джеффу как можно больше, знакомя его с тем, что для меня и составляло все очарование химии. Я достал кислотно-щелочную лакмусовую бумажку, и Джефф внимательно наблюдал, как после химических реакций бумага становилась то красной, то синей. Он с удивлением смотрел, как мензурка с фенолфталеином стала темно-розовой, когда я добавил в раствор аммиак. Равномерное пощелкивание счетчика Гейгера на мгновение позабавило его.

Но в то же время он не задавал вообще никаких вопросов и казался в некоторой степени равнодушным к атмосфере лаборатории. Это была однодневная прогулка, не более того, и после нее он, казалось, интересовался наукой не больше, чем световым шоу или фейерверком. Он просто был ребенком, наслаждавшимся обществом своего отца, и когда наше время в лаборатории закончилось, и мы пошли обратно по грунтовой дороге к дому, он подпрыгивал рядом со мной с той же энергией и игривостью, которые он демонстрировал, когда мы шли в лабораторию ранее в тот же день. Не было похоже на то, что у него появился даже самый мимолетный интерес к чему-либо из того, что я ему показал. Ничто из огромного количества лабораторного оборудования – стен, заставленных бутылками с химикатами, сверкающих шкафов, заполненных пробирками, флаконами и мензурками, – ничто во всем этом не смогло очаровать его так же, как кучка старых костей – тех, что были совсем «как скрипичные палочки».

* * *

В течение следующего года, пока я изо всех сил пытался получить степень доктора философии, я наблюдал, как Джефф растет и становится все более оживленным. Он оставался игривым, но его игра начала приобретать определенный характер. Он не любил никаких форм соперничества и избегал игр, связанных с физическим контактом. Он не участвовал в драках или других формах детской борьбы. Вместо этого он предпочитал игры, правила которых были четко определены и не подразумевали конфронтацию, игры, полные повторяющихся действий, особенно те, которые обычно основывались на темах преследования и сокрытия, такие игры, как прятки, пни банку и в призрака на кладбище[5].

Иногда, возвращаясь домой из лаборатории, чтобы быстро перекусить и вернуться к работе, я видел Джеффа, притаившегося за деревом или сидящего в кустах. В такие моменты он казался полностью поглощенным игрой, поэтому я старался не нарушать его концентрацию, окликая его или махая рукой, входя в дом. Я не мешал ему играть в эту игру, ужинал и вскоре уходил, поглощенный своей собственной одержимостью, которая, возможно, была не менее сильной, чем его собственная.