Мой тесть Леонид Брежнев

В нашем доме стояла самая обычная мебель, то ли венгерский, то ли румынский гарнитур; в 70-е годы такую мебель еще можно было купить в московском магазине, предварительно на нее записавшись. Значит, если один из членов семьи — арестован, а все имущество нажито совместно, то теперь его делить пополам, что ли? Если есть двухспальная кровать, так ее что, распиливать надвое? Один стул оставлять себе, другой вернуть государству? А подарки? Как тут быть? Ведь это — память. Если жена имеет драгоценности, подаренные родителями, то пусть это будут ее украшения, пусть! Кто имеет право на них посягнуть?

И все-таки самым дорогим в нашей семье было не это. Человек никогда не скажет, что в его доме ему особенно дорого, ведь есть вещи, стоимость которых нельзя мерить рублями. В нашем доме такими были охотничьи трофеи.

Их тоже конфисковали. Оценили в 80 тысяч рублей. Как это может быть? Кто объяснит? Охота — тяжелый труд, чтобы добыть зверя, за ним нужно походить, поползать… и все остальное. Охотничий труд не конфискуется. Да и были-то у нас всего лишь чучела кабана, оленя, глухаря, зайца — вот, пожалуй, и все. И это 80 тысяч рублей? Чушь какая-то!

У меня имелись несколько ружей — нарезных и гладкоствольных. Это были рабочие охотничьи ружья с хорошим огневым боем, без всяких там… золотых насечек или слоновой кости. На водоплавающую дичь надо обязательно ехать с гладкоствольным ружьем, а на крупного зверя — кабана, лося, оленя — нужно брать нарезное оружие. Вот только два любимых ружья и было, большая часть этих ружей была подарена Леонидом Ильичом, другие покупали мы сами. Но разве суд интересуется, подарки это или не подарки? Виновен — и баста!

А когда вернешься из заключения, то живи как хочешь.

О многом передумал я за эти три дня, пока наш «Столыпин» катил на Урал.

Остались ли у меня в Москве настоящие друзья? Не знаю. Не могу ответить утвердительно. Уже здесь, в колонии, я понял, что так оно и есть на самом деле. Тяжело в этом себе признаться, но что делать? Настоящие друзья обязательно писали бы сюда, в Нижний Тагил, а мне пишут только два моих водителя Сережа и Коля, мой помощник Тимофеев и те люди, которые работали со мной в МВД, но которых я — так получилось — в тот момент почти не знал…

Наконец добрались до Свердловска. Нас — меня и еще двоих осужденных — привезли в пересыльную тюрьму и заключили в камеру. Пробыли мы тут недолго, один или два дня, и вот 23 февраля 1988 года, поздно вечером, нас доставили в Нижний Тагил. Было очень холодно, шел снег, на вокзале, куда мы прибыли в таком же «Столыпине», нас уже поджидало большое количество автозаков — в Нижний Тагил отправляют очень много заключенных.

До колонии № 13 ехали недолго, она практически в черте города, разместили нас в ШИЗО (так называется штрафной изолятор), матрацев не давали, так что мы спали прямо на полу. Жарко, душно, из кранов льется вода — хорошо, что у нас с собой оставалась какая-то пища, хотя все были настолько измождены, что оказалось не до еды.

Повалились на пол и заснули.

Утром зашел заместитель начальника колонии по оперрежимной работе майор Коношенко, поинтересовался, как мы себя чувствуем.

А самочувствие было неважное, и после десяти дней пребывания в карантине меня отправили в санчасть с подозрением на туберкулез.

* * *

Одно из самых серьезных обвинений, предъявляемых мне сегодня прессой, — самоубийство члена коллегии МВД СССР генерала Крылова. Есть, говорят, даже документальный фильм на эту тему. Вот теперь, пожалуй, я и расскажу, как же все было на самом деле.