Мой товарищ

Старый Трусак про это хорошо знал и не раз говорил:

«Ну, Легкий, смотри! Попадешься ты мне — отверну я тебе голову, как цыпленку!»

И за сынишку своего, Ваньку Трусика, сердился Трусак на Легкого. Одно дело — он сам выдерет сына за шалости, и совсем другое, когда посторонние тронут его. Тут Ефим Николаевич, как наседка, горой за сына. Но Легкий был осторожен и в лапы Трусаку не попадался.

И вот сейчас подвертывается удобный случай поколотить слегка Ваньку Трусика.

— Трусака дома нету, — уверяет Матвей Легкого. — Он ушел в поле за гусями.

— А ты почему знаешь? — не доверяет Легкий.

— Да ведь мы ж только что ругались с Трусиком на ихнем крыльце, как же я не знаю? Если бы он был дома, то он сейчас же закричал бы на нас.

Легкий молчит и думает. По лицу его вижу, что он побаивается, как бы Трусак дома не оказался. И Матвей, замечаю, не вполне уверен, что Трусака дома нету. Но он очень обижен и хочет во что бы то ни стало проучить Трусика так, чтобы тот никогда больше не посмел называть его губошлепым. А проучить его можно только вдвоем с Легким; только Легкого Трусик боится по-настоящему.

— Легкий, а? Пойдем, а?.. — упрашивает Матвей Легкого.

— А где сейчас Трусик? На крыльце? — спрашивает Легкий у Матвеечки.

— Нет, он пошел в сарай за сеном для коня.

— Тогда вот что, — говорит Легкий, подумав. — Я пойду, но только бить его не будем, потому как бы Трусак дома не оказался и не поймал нас с тобою. А мы прострочим его хорошенько кольями и камнями издали, когда он из сарая нос высунет. С него и так хватит.

Матвей обрадовался, а я заробел опять. Не люблю я драк!

— Пойдем и ты, Федя, — зовет меня Легкий.

— Вася, я боюсь. Только что Василий Семеныч меня порол, и ежели попадусь теперь Трусаку, то не много ли мне будет за один день? — говорю я Легкому. — И потом же я плохо швыряю камнями, не попадаю…

— А ты и не будешь швыряться. Ты нам с Матвеечкой только собирай да подноси колья и камни, а мы уж вдвоем его будем строчить.

Я согласился, и мы пошли за сарай проулком.

Трусаков сарай стоял в отдалении, у самого болота. Мы заняли позицию за Матюшиным сараем. И теперь Трусику никак не пройти: Легкий с Матвеем его здорово проберут камнями.

Ждали недолго. Скоро ворота сарая скрипнули, и оттуда вышел Ванька Трусик с лукошком, набитым сеном.

Только он показался, как два камня просвистали у самой его головы и хлопнулись в стену сарая. Ванька Трусик поспешно юркнул обратно в сарай. Оттуда, сквозь щели, он увидел, в чем дело, и закричал на Легкого с Матвеечкой:

— Гады, дураки, перестаньте камнями швыряться! Ежели вы в голову мне попадете, то убить можете, вас тогда за это в тюрьму!

— Ты — Трусик, за тебя и ответа не будет никакого! — кричит ему Легкий в ответ.

— А вот тогда увидите!

— Увидим, выходи!

Трусик храбро вышел из сарая, но камни снова засвистали над его головой, один даже угодил в лукошко с сеном.

Трусик опять скрылся в сарае и затих там. И тут он сообразил, что дело затевается нешуточное, без помощи отца ему не пробиться ко двору, а значит, и не накормить вовремя коня. И он закричал:

— Ба-а-ать!

Он только раз и крикнул, но этого было вполне достаточно: старый Трусак услыхал — он, оказывается, был дома.

— Не бойся, не бойся, бати его дома нету, — успокаивает Матвеечка Легкого. — Это он нарочно так кричит, чтобы мы испугались и убежали.

— Я и не боюсь, — отвечает Легкий.

Зато я боюсь. У меня все еще зудит спина от крапивы, и я не хочу пробовать хворостины старого Трусака. Да и нехорошо швыряться камнями в человека, когда тот никого не задевает. Правда, Ванька Трусик и сам забияка, но сейчас-то не он, а к нему пристают. К тому же Ванька один, а нас трое. И, наконец, что за беда, если Трусик назвал Матвеечку губошлепым? Губы у него и на самом деле большие…

— Легкий, идем, довольно, — зову я Васю.

Но Легкий вошел в азарт:

— Подожди, вот еще немножко пошвыряемся, тогда уж и пойдем.

— А камней больше нету, кольев тоже… Я пойду.

— Подожди, вместе пойдем…

— Нет, я сейчас пойду.

— Ну, иди, иди! — сердито кричит на меня Легкий.

И я тихонечко подаюсь к Изарковому двору проулком.

И только я взошел на их крыльцо, только уселся на лавочке, как вижу — несется что есть духу от своего двора Трусак, да еще с хворостиной в руках! Трусак бежал как-то по-особому, неслышно, словно кот. И только хворостина у него в руке от быстрого бега посвистывала.

«Ну, сейчас будет дело! Он их этой хворостиной запорет до смерти», — думаю я, а сам не знаю, что и делать, как помочь товарищам. Ведь, если я свистну им, Трусак сразу догадается, что и я с ними в одной компании, и начнет пороть меня.

— Дядя Ефим, я не швырялся, — говорю я Трусаку.

— Знаю, видел, кто швыряется!.. А ты мальчик хороший… Ах, дьяволы! — ругается на ходу Трусак.

Но он побежал не проулком, которым шел я и которым, как мне казалось, должны были пойти ребята, а дорогой, меж Изарковым и Харитоновым сараями.

«Спасены! — думаю я. — Они разминутся, и Трусак их не увидит…»