Мои Турки

И вот в моей душе снова страх, но уже за двоих детей, страх и боль, которые я вынашивала с 1954 года. Как в школе из-за уроков была постоянно в напряжении, боясь получить случайную четверку, меня снова стал преследовать страх за сохранение семьи. Напряжение и страх держали не минуту, не день, не неделю, не год, а десятилетие, ровно с того момента, когда в вопрос о разводе вмешалась Елена Петровна.

Неожиданно Рэмир предложил мне уехать из Орска всей семьей в более благоприятный по климату город, поручив мне добиться соответствующих врачебных справок. А это оказалось такой заковыкой, обивая десятки раз кабинеты детской больницы, взрослой поликлиники, горздрава, везде умоляя, объясняя, а меня не понимали и гоняли по инстанциям. Сам Рэмир, как он это сказал мне, решил, дескать, пока ехать в Москву, поставить этот вопрос там в министерстве, созвониться со мной, посоветоваться о предложенных городах, чтоб потом переселяться.

Ни умом, ни сердцем я не верила в этот план, но как утопающий, хваталась за соломинку.

Однажды Игорек забрался к Рэмиру, сидевшему на голубом сундуке, обвил шею ручонками и спросил:

— А ты, папа, обязательно за нами приедешь?

— Ну конечно, сынок, непременно.

И вот неожиданно нас с Рэмиром пригласили в райком, спросили его о дальнейших личных планах. Он и им объяснил, что собирается уехать сначала один, а потом забрать семью. В глазах у обоих секретарей было недоверие. Они знали чего-то такое, чего не знала я. Потом второй секретарь по фамилии Гусаров сказал: «Учтите, Рэмир Анатольевич, даже в пословице говорится, что «на чужом дворе даже своя жена краше кажется». Я не поняла намека.

По пути из кабинета меня задержала Островская, заведующая отделом пропаганды и агитации, женщина волевая и резкая:

— Не доверяйте ему, не вздумайте его отпускать одного, езжайте всей семьей сразу, ведь у них там другая стратегия.

Меня и саму покоробило поведение Рэмира: в кабинете секретарей он с меня чуть пылинки не сдувал, на виду у всех поправлял на костюме студенческий значок, а выйдя из здания, не проронил ни слова, сел в трамвай, шедший на улицу Строителей. Поехал к матери. Я поехала домой к детям в другую сторону.

Разумеется, доложил матери, что если им удалось усыпить мою бдительность, то райком сочиненной басне не верит. И ночевать домой он впервые не пришел. Едва забрезжил рассвет, Люда поехала к бабушке.

— Мама, он за нами не вернется, я все поняла из их разговора, — плача, говорила мне дочь.

Она училась в пятом классе и была очень умной девочкой. Я, разумеется, ей поверила. Да и понятно. Стороны были неравноценны: с одной стороны я, молодая, доверчивая, наивная, обивающая пороги ради никому ненужных справок; с другой стороны, опытный профессионал-судья с двумя взрослыми сыновьями и многолетней поставленной целью.

Спазмы в груди были так сильны, а боль остра, что не хватало глоточка воздуха. Прилечь бы, да нельзя, подумают, притворяюсь, вызываю жалость. И не с кем поделиться, да и боюсь рассердить Рэмира и испортить все еще хуже.

И вдруг за день до отъезда муж приглашает меня в кино. Шел фильм «Родная кровь». По содержанию там муж оставил свою семью.

— Только ты так, пожалуйста, не сделай.

— Да что я, сумасшедший? — ответил Рэмир.

Уезжал он 25 февраля 1964 года. Кроме меня, провожали двое его сослуживцев.

На вокзале, обняв меня, он поднялся в тамбур.

— Тамара, передай Эрику мою гитару, а он…

Поезд лязгнул, последних слов я не расслышала. По дороге домой преподаватель Царев, коснувшись моих плеч, погладил по руке и сказал горько:

— Да… Всякое бывает.

Он знал, следовательно, о полном разрыве Рэмира с семьей. Что-то предполагали и другие работники института, так как за месяц или полтора до отъезда Рэмира ко мне домой приходил его заместитель, Юрий Евгеньевич Серов, расспрашивал, что это вдруг происходит.

Знал и преподаватель Симонов, бросив однажды фразу:

— Я прошел войну, видел жестокость, но то, что делает Заверткин, в моем сознании не укладывается.

Глава 2. Мы одни

После вокзала была страшная опустошенность. Возвратившись поздним вечером, я продрогла на морозе, взобралась на большую кровать, усадила на нее детей, показавшихся мне такими беззащитными и маленькими, и стала им вслух читать «Кому на Руси жить хорошо» Некрасова.

А позже, уже засыпая, подумала: «Лучше конец с ужасом, чем ужас без конца». Я измучилась до предела. Не нужно иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, что муж давно ищет повода, чтобы уйти из семьи. Боль в груди вцепилась как клещами: шесть последних месяцев были похожи на истязание. И это после того сразу, как я возвратилась с лечения. Обидно было до слез: вот он, придя домой, ничего не ест, ночью стирает тайком свое белье, не разговаривает, не объясняет. Так можно было бы и сойти с ума. Но тоненькая ниточка надежды оставалась: ведь было же у нас когда-то так хорошо! Как мы пели! А еще раньше в институте как завидовали нашей дружбе! И какие чудесные у нас дети! Не дети — самородки.