Мой учитель Филби

Поначалу Олег на наши недоуменные вопросы отвечал с извиняющимся видом. Я, мол, по ошибке вместо шампуня вылил на голову красящее средство жены, хотя Лейлу с волосами такого цвета никто никогда не видел. Когда же ошибки с шампунем приняли регулярный характер, мы вовсе перестали спрашивать, уважали право каждого человека на свои собственные странности.

В начале мая мы попрощались с Никитенко, и в кабинет резидента вселился Олег. Светило весеннее солнышко, всем было хорошо.

Особенно Гордиевскому, который вот-вот должен был получить коды от заветного резидентского портфеля, святая святых всех без исключения секретных операций резидентуры.

Где-то в середине мая, в обеденное время, ехал я на машине мимо небольшого скверика, расположенного рядом с домом советских дипломатов, где жил Гордиевский.

Вдруг наперерез машине бросился он сам и взволнованно выкрикнул в открытое окошко:

– Меня вызывают в Москву. Заходи после обеденного перерыва, поговорим.

Я так и сделал, зашел в кабинет резидента. Олег нервно ходил взад-вперед по помещению.

– Вызывают меня по убедительной причине, для окончательного утверждения у высшего руководства КГБ, но как-то все странно, неожиданно. В личных письмах никто не предупреждал. Вроде бы все уже было утрясено. Но делать нечего, поеду на несколько деньков, на месте разберусь, – проговорил он и добавил: – А тебя покамест назначаю исполняющим обязанности моего зама по ПР. Сидите тут на попе ровно и ничего не делайте до моего возвращения.

С этим наш дорогой начальник и отбыл. Больше мы не виделись.

Как только он пересек советскую границу, сразу же под каким-то предлогом была отправлена в Москву его жена Лейла, которую мы называли Лилей, и две симпатичные дочки дошкольного возраста.

Лейла сразу поняла, что это конец их командировки. Говорят, еще собирая в дорогу Олега, она громко, во всеуслышание причитала на эту тему.

Дальше начался кромешный ад. Из центра поступали категорические письма с приказами прекратить все операции, законсервировать агентуру.

«Ну с таким-то в порядке исключения разрешите, давно важная встреча назначена», – просили мы.

Ответом на это был грубый окрик:

«Вам русским языком сказано, что никаких исключений, всем замереть!»

Мы писали личные письма корешам в родном отделе, но даже надежнейший, ближайший друг Кобахидзе отвечал так:

«Макс, ничего не спрашивай, сами не понимаем, что происходит.

Гордиевский ходит из одною начальственного кабинета в другой, в кармане рулон туалетной бумаги, которой он постоянно отирает пот с лица».

В следующем письме:

«Олег попросил меня достать путевку в наш санаторий в Семеновском.

Ты не представляешь, чего мне это стоило в самый разгар сезона, но я все-таки достал!»

В конце июля центр разрешил мне выехать в запланированный отпуск в Союз. В порту Тилбури, при погрузке на советский теплоход, мои документы подозрительно долго и тщательно изучали английские пограничники.

В Москве мне опять ничего не рассказывали, хотя там уже прошел слух, что Гордиевский куда-то исчез. Дескать, ты, Макс, кажется, просил путевку в Кобулети на Черном море? На, держи и поезжай отдыхать, потом все узнаешь.

Помню, гуляем мы с женой вечером по берегу Черного моря, и я ей говорю:

– Представляешь, а вдруг там, «темноте, Олежка на лодочке в Турцию гребет?

Оказалось, что это предположение было недалеко от истины.

За несколько дней до окончания отпуска, где-то в конце августа, начальник нашего ведомственного санатория вызывал меня к аппарату оперативной связи, расположенному в его кабинете.

Близкий друг и соратник по Лондону Володя Белов взволнованно сообщил мне:

– Макс, тебя срочно вызывают в Москву. Все объяснения на месте.

В центре от напряжения хоть топор вешай. Заместитель начальника отдела нервно проговорил, что Гордиевский сперва исчез, а затем проявился на стороне англичан. Теперь ожидаются самые крупные неприятности, какие только можно себе представить. Моя командировка прекращена, о возвращении в Лондон не может быть и речи.

Почему? Нельзя, мол, подвергать тебя риску. Ведь ты поддерживаешь связь с пятью ценными агентами.

Две следующие недели были, вероятно, одним из самых тяжелых и мрачных периодов в моей жизни. Конечно, еще в Лондоне мы с женой ощущали, что может случиться какая-то беда, даже подготовились к ней, на случай внезапной эвакуации вещи в квартире разложили на три кучки: наше личное, хозяйское и корпунктовское. Но тут нагрянуло настоящее смятение от головокружительного изменения всех жизненных планов, усиливавшееся гробовой атмосферой в родном отделе. Кроме того, надо было решать бытовые проблемы и в первую очередь срочно устраивать ребенка в школу всего за несколько дней до 1 сентября.

Тяжелее всею было смириться с гем, что тебя предали. Даже не знаю, с чем это ощущение сравнить. Может быть, с потерей близкого человека, когда еще долго строишь иллюзии и отказываешься верить, что происшедшее необратимо, а потеря невосполнима. Рана от предательства со временем зарастает, но остается в душе навсегда. Ты уже на всю жизнь отличаешься от тех людей, которых никто никогда не предавал.