Мои университеты. Сборник рассказов о юности

После лекций меня ждала библиотека. В двух шагах от университета, она поражала своим мраком: в толстых молчаливых стенах виделось некое подобие склепа. Затем следовал поздний обед на лавочке, залитой солнцем, в скверике с лилиями, обволакивающими своим душным густым ароматом. Из университетского двора узенькие улочки вели меня к ученикам. Урок у худенькой, полупрозрачной, воздушной Лурдес, которой только-только исполнилось девять лет, бесцветной и лишенной всякой способности к иностранным языкам, но при этом очаровательно-застенчивой. Урок у большеглазого смышленого Карлоса. К вечеру – еще одна паутинка дороги: дороги домой. А ночью – на встречу студентов, которых собирал Хосе Мануэль. И уже в глубокой тьме немного пьяная, с растрепанными волосами цвета моего соломенного домика, в белом платье, в котором я походила на большую белую птицу, и в сапогах на шпильках, я отправилась не домой. Я ехала на велосипеде по ночным улицам, освещенным неестественно ярким пламенем фонарей, туда, куда меня звала природа, куда просилась моя душа, к моему истоку, к началу всей земной жизни, к чреву матери – к ночному морю. Оно чернело огромным пятном, затягивало меня, как в черную дыру. Оно дышало покоем. Оно спало. Раскаленные головы фонарей нарушали интимность свидания с ним, но я все равно была счастлива. Мой день был полон, наполнен до краев людьми, событиями, образами, голосами, чужими мирами. И на вершине его, как на десерте – вишенка, была встреча с морем.

Это был мой один из многих, обычный и при этом удивительный день.

Комната – на троих, кухня – в конце коридора… Истории о студенческом быте и досуге

Александр Мелихов ( Санкт-Петербург ) Тени в Биржевом

Тысячу лет я не заглядывал в этот Биржевой переулок – смесь складских задворок со скромным классицизмом. На месте сарая, которому вечно требовались загадочные галтовщицы и каландровщицы, возводится что-то фешенебельное, помесь сундука с аквариумом, но Славка с Женькой предстали передо мною как живые. Мы шагаем из общаги ко всем Двенадцати коллегиям и, перемигнувшись со Славкой на углу Среднего и Тучкова, вопреки очевидности уверяем негодующе фыркающего слюной через сломанный передний зуб Женьку, что в обход по набережной Макарова короче, чем по Биржевому. Ударив по рукам, мы со Славкой немедленно ударяемся в галоп и выскакиваем на мою теперешнюю позицию метров на пятьдесят впереди честно шагающего Женьки, и он долго дивится этому странному феномену. Он всегда и привирал-то прежде всего из-за своей доверчивости. Вот из-за этой-то доверчивости к себе Женька с забытым в наш век достоинством (образец – Жерар Филип в «Красном и черном») отбрасывал как бы черные волосы как бы скрипача (завершить азы ремесла помешал абсолютный слух и стремление иметь дело только с музыкальными шедеврами) и единственный из моих знакомых употреблял слово «благородство». Поскольку себя он судил по чувствам, а других по делам, в благородстве он не имел себе равных. По крайней мере, делился благородством он только со мной: «И какой благородный – последним поделится». Наше с Женькой знакомство, вернее, столкновение, произошло во время первого же, сентябрьского выезда на картошку, где я впервые увидел таинственные папоротники. Я, как всегда, вкалывал от избытка сил, не иссякающих даже от беспрерывного захлебывающегося зубоскальства. Когда мы уже рассаживались по автобусам, какой-то волосатый чувак, косивший под испанца, но, если приглядеться, с мягким носом и безвольным подбородком, очень уж сострадательно, будто безногую, устраивал к нам отставшую девицу, а я в бестактном опьянении орал, что ничего страшного, здесь один воздух миллион стоит. «Вот ты и дыши свежим воздухом!» – оскорбленным сиплым голосом громко ответил липовый испанец. И вдруг через пару дней этот хмырь – весь обтянуто-черный, словно злой волшебник из «Лебединого озера», как ни в чем не бывало попросил у меня рубль до завтра. Я дал ему последнюю пятерку разменять в буфете – сдачу пришлось ждать примерно неделю. Он благодарил меня с забытым ныне благородным жаром: «Ты страшно меня выручил!» Можно ли после этого сказать: «Ты страшно меня подвел»?

Добил я Женьку тем, что почти наизусть знал Ильфа и Петрова – мои научные подвиги упали на почву, уже унавоженную чепухой. И когда мы в общаге заводили умные разговоры, Женька от восхищения начинал мять и оглаживать мою руку, покуда Славка не принимался еще более умильно оглаживать другую мою кисть. В зависимости от настроения Женька мог, сверкнув угольно-желтыми глазами, бешено хлопнуть дверью, но мог и прийти в удвоенное умиление от эстетической завершенности Славкиного ехидства: нет, ну какой Роич – это прямо Россини, послушайте, послушайте, это же такой Роич!.. Громким, несколько гундосым голосом (вечный насморк уроженца Крыма) он с абсолютной точностью выпевает проигрыш «Дона Базилио»: «Ти-ри-рьям, ти-ри-рьям, ти-ри-рьям – это же такой Роич! У вас нет Гяурова?»