Мои университеты. Сборник рассказов о юности

Пьяный грузчик, с которым я неосмотрительно повздорила той ночью, принадлежал к высшей касте – от него зависели какие-то очень важные обстоятельства студенческой жизни (здесь вновь вырван целый кусок из памяти). Его девушка тоже считалась влиятельной особой – по-моему, именно она руководила досугом студенчества. Была эта девушка (назову ее Леной, потому что настоящего имени все равно не вспомнить, а Лена – главное женское имя моего поколения) очень миленькой: таких не портят даже драные телогрейки и резиновые сапоги.

И вот однажды утром эта Лена прямо на утреннем построении начала клониться и падать куда-то в сторону – так что вокруг все завизжали, а блондин бросился на помощь подруге. Она не чувствовала ног – и когда пыталась идти, то подволакивала их так, будто это не ее собственные конечности, но совершенно посторонние.

(Впоследствии это назвали «утиной походкой».)

Лену забрали в медпункт, комиссар с озабоченным лицом громко говорил с кем-то по телефону.

К вечеру в Подгорной было еще три таких случая – у двух девочек и одного молодого человека повторились ровно те же симптомы. На другой день к нам приехали врачи из Красноуфимска и, осмотрев больных, велели срочно отправлять их в город.

Лену увезли накануне, ей было совсем плохо.

Лук был прочно забыт, на колхозном поле «борозда» бурно обсуждала события – как сейчас вижу одну из наших активисток: вот она, сидит на деревянных ящиках. Умное некрасивое лицо, руки в рабочих рукавицах, мы вновь – «под варежкой»… У этой девушки кто-то из родных был химиком, а кто-то из подруг нес колхозную службу в деревне Приданниково того же Красноуфимского района. Несколько лет назад у подруги проявились точно такие же симптомы, как у Лены, да к тому же она застудила придатки – и все, кирдык. Эти два слова – придатки и Приданниково – явно одного корня, во всяком случае, на слух. Еще неизвестно, чем закончится вся эта эпопея с Леной и другими болящими.

– Скорее всего, бесплодием. – Активистка рассекла воздух рукавицей. Где-то очень уместно каркнула ворона. «Борозда» призадумалась – не то чтобы прямо сейчас хотелось стать матерью, но навек лишаться этой возможности из-за сбора лука в СУО «Урожай» казалось как минимум странным.

В тот день мне впервые не принесли почту, и я решила, что это знак. Я твердо собралась дезертировать из колхоза и тем же вечером рассказала об этом Глебу.

– Не уверен, что это хорошая идея, – дипломатично сказал Глеб. – В конце концов, тебе с ними еще целых пять лет учиться.

Мама – не сомневаюсь – заявила бы точно то же самое. Но Глеб дал мне еще и совет – подойти к тому блондину-мяснику и аккуратно рассказать ему о своем желании покинуть поле битвы за урожай.

– Он обязательно поможет, – уверял меня Глеб.

Колхоз мне к тому времени уже так осточертел, что я готова была заключить перемирие с бывшим врагом. Блондин заметно шарахнулся от меня, но, выслушав просьбу, понимающе усмехнулся.

– Посмотрю, что можно сделать, – сказал он, пощипывая ус, или что там у него росло вместо усов, я не помню.

Он действительно сделал все что мог. На следующем утреннем сборище комиссар вызвал меня из строя и, буравя взглядом как банку, которую никак не получается открыть, спросил:

– Ты что, действительно хочешь оставить своих товарищей и урожай и вернуться в город?!

– Да, – сказала я, глядя в землю, которую предала. Кто-то в ближнем ряду шлепнул себя по бедрам, негодуя.

Комиссар тяжко вздохнул, лицо его выглядело уже не таким плакатным, как раньше. Будто бы этот плакат висел несколько лет в тесном маленьком помещении, покрываясь мушиным пометом и пылью…

– Кто еще хочет покинуть нас, не стесняйтесь, делайте шаг вперед, – устало сказал комиссар. В голосе его теперь уже не было злобы, и слова звучали отдельно, как если бы его кто-то озвучивал.

Из строя шагнули вперед трое физиков – два мальчика и девочка Алла. Я совсем не помню ее лица, кажется, она была высокая, с рыжеватыми волосами. Мальчики не сохранились в памяти ни единой чертой.

Позорные отступники, презираемые всей Подгорной дезертиры, мы вчетвером уезжали в Свердловск первым утренним поездом. Глеб поцеловал меня в щеку и обещал «найти в городе». Блондин отводил глаза, не зная, что будет отводить их много лет подряд, встречаясь со мной в коридорах университета.

Когда мы с Аллой и безликими мальчиками еще сидели на красноуфимском вокзале, в Свердловске было принято решение эвакуировать студентов из зоны предполагаемого заражения.

Цыганка на вокзале («Особенно меня почему-то любят цыганки!») долго кружила вокруг нас – соблазняла то гаданием, то предсказаниями, а в конце концов вырвала у Аллы прядь волос из головы и начала плевать на эту прядь, приговаривая:

– Дай мне денег, а то покойника дома найдешь, парализованная будешь, несчастная будешь!

Будущий физик изо всех сил старалась не расплакаться, но держалась молодцом.

– Я верю в науку, – объяснила она цыганке, и та, от отчаяния, выпалила последнее свое страшное проклятье:

– Беременная будешь!