Мой век

Геда — Марку

Вчера получила твое письмо. Спасибо, родной, что часто пишешь. Я действительно очень жду твои письма, очень тоскую, когда проходит неделя без письма. Вижу, родной мой, какую напряженную жизнь ты ведешь, вижу, как горишь в работе, даже когда пишешь письмо, продолжаешь переживать — нелегко, как видно, работать с людьми. Ты упоминаешь о женщине, которая написала письмо своему мужу лейтенанту — и, как видно, ты не одобряешь ее настроения. Я не читала эту статью, но должна огорчить тебя, должна сказать тебе то, о чем бесконечно много думаю. О том, как тяжела, как безрадостна, как беспросветно идет моя жизнь без тебя. Все тяжелое можно перенести, если есть надежда. С надеждой живу я сейчас. Для меня сейчас жизнь — это непрестанный поток работы. С 8 утра и до 9 вечера, стоя за доской, думаю и передумываю всевозможные детали. Без выходных, без отдыха, гоню я дни за днями, скорее бы проходили, и поддерживает меня в этой жизни только надежда…

То, что ты сетуешь на себя, что в эти грозные дни живешь «спокойно» в тылу, что, любя нас, должен был бы побольше уничтожить этих мерзавцев и т. д.… не знаю, Марочка, мне кажется, что ты ведь понимаешь смысл своей работы. И если пораньше начали бы так учить бойцов и командиров, как ты учишь их, не пришлось бы нам переживать всего этого кошмара, может быть, знали бы мы, где сейчас Сема, Доля, Женя. Вообще, по этому поводу многое могла бы сказать тебе, сердце горит, когда думаю обо всем. Но сейчас лишь скажу, что такое горячее возбуждение по поводу лодырей не к лицу тебе. Будь спокойней, будь вдумчивее и осмотрительнее. Голову потерять легко, но тогда уже никакой пользы ни Родине, ни семье не принесешь. Так будь же всегда спокойным и серьезным, каким я тебя знаю…. А вообще, не знаю, что нужно, а что не нужно сейчас. Будь здоров, дорогой мой. Счастье, радость и успехи, которые ты желаешь нам в каждом письме, звучат сейчас довольно ироничным пожеланием. Будь здоров. Любящая тебя Геда. До скорой встречи. Это самое лучшее пожелание.

Зиму 43-го — 44-го мы прожили голодно, я в столовой на работе питалась, а для Толи и Вадика совсем еды мало было. Что могла, я с работы приносила, а по карточкам совсем мало давали. Весной нам выделили огород — уже не колхозный, который мы должны были по повинности обрабатывать, а свой, личный, чтобы мы для себя овощи вырастили. Я с детства запомнила, как в деревне под Харьковом старушка вынимала из печки закопченный темный чугунок, открывала его — а там чудесная белая рассыпчатая картошка, пар вырывается… Как навязчивый сон у меня этот чугунок был — весь черный, а картошка мягкая, белая — грезила я картошкой.