Мои Воспоминания

Моя молодая красивая жёнушка, к сожалению, тоже была хасидкой. Воспитанная мужем сестры, пылким карлинским хасидом, она часто рассказывала, как приготовила рыбу для реб Арона, карлинского ребе, гостившего у её свояка (в Пинске замечательно готовили рыбу). Ребе поел рыбы (а был он, чтоб не сглазить, неплохой едок) и заметил, что давно не ел такой прекрасной рыбы.

«Кто её приготовил?» – Спросил он. Ему сказали, кто: приготовила сирота, пятнадцатилетняя девочка. И не только рыбу – всё, что она готовила, было необычайно вкусно. Он её благословил, пожелав, чтобы мужем её стал большой хасид. Можно понять её огорчение, когда она увидела, что я – никакой не хасид, и не еду к ребе.

Моя жёнушка играла в семье важную роль. Все её любили за красоту, хозяйственность и ум, а отец очень надеялся на то, что своим умом и красотой она меня конечно приведёт к хасидизму.

На субботу и праздник нас с женой дед приглашал к столу. Понятно, что как хасид, я бы такого удовольствия деду не доставил, но сейчас я был рад этому предложению и приходил к деду рано, как принято у миснагдов. После еды я видел из окна, как отец возвращается из штибля. Обычно он проходил мимо дома деда, а я, вместе с Либе, моей молодой женой, шёл домой, и отец говорил с ней о хасидизме, а мне каждый раз говорил колкости, что мне было неприятно.

И вот, желая, чтоб жена сделала из меня хасида, мой добрый отец заходил так далеко, что сильно унижал меня перед ней, а её передо мной возвышал, и мне это было особенно больно. Он не понимал, что таким путём он может только испортить наши отношения. Получалось так, что для него, если я не хасид, то пусть у меня будет плохая жизнь.

На Симхат-Тора[168] мы с Либе кушали у деда и когда шли в час дня от деда домой, отец вёл всех хасидов к себе. Тут уж Янкель-изготовитель уксуса и Шебсл-переписчик вынимали из печей в городе всю еду и приносили к отцу для хасидов. Ах, до чего любимый день!

Я увидел отца с хасидами и услышал голос Янкеля. Все уже были навеселе. И шли всей гоп-компанией к нам, а мы с Либе шли по другой стороне. Янкеле, желая меня поддеть, крикнул на всю улицу так, как только он умел:

«И оставит человек отца своего и мать свою». И ещё громче: «И отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей»[169]. И снова:

«И отца, и мать, и прилепится к жене». И так далее, пока мы не подошли к дому отца. Дома я спросил отца, как это он позволяет этому Янкелю так меня оскорблять. Но Янкель влез в разговор:

«Что, где? Я только перевёл ему кусок из Пятикнижия в духе того немецкого апикойреса Дессауэра».

Он имел в виду немецкий перевод р.Моше Мендельсона, называемого р. Моше Дессауэр[170].

«Унд тате, унд маме», - крикнул он.

«Но вы кричали «хунд», - возразил я.

«Нет – унд, унд», - забавлялся он.

Ну, сегодня с этим надо покончить, подумал я. Как следует напиться и поспорить. У пьяного больше смелости.

На исходе Симхат-Тора магид всегда устраивал для всех городских хозяев угощение за счёт города. Приходили к дневной молитве, устраивали пир с жареным гусем, фруктами, вином и водкой. Вино посылали заранее, в канун Симхат-Тора, и было весело. Ели и пили до двенадцати ночи, пели и танцевали. Это уже была такая давняя, ежегодная традиция.

Сын магида вместе с его зятем тоже устраивали пир, специально для учащейся молодёжи, и там тоже кутили до утра, также с хорошей выпивкой и с жареным гусем.

И с ним, с Мойше-Ароном, я договорился, что сегодня на Симхат-Тора я брошу отца с хасидами и буду открыто кутить у него с нашей учащейся молодёжью.

Тем времени у отца началось веселье. Стали усаживаться за стол. Я тоже присел, но сидел уже, как на иголках, и не долго думая, встал из-за стола и пошёл к Мойше-Арону, где все наши молодые люди хорошо проводили время. Должен сказать, что это был один лучших дней моей жизни. Мало у меня было таких дней. Мы все, двенадцать молодых людей, самых лучших учеников, танцевали, целовались и пели. Нечто духовное влекло нас друг к другу, хотелось ещё и ещё целоваться... Так мы кутили до одиннадцати ночи, а потом пошли, пьяные, к хозяевам и с ними потанцевали.

Помню, что я схватил одного еврея-хозяина, реб Шмерля, отца моего дуга, которого я очень любил, обнял и от избытка чувств крепко к себе прижал. Я был очень здоровым парнем и чуть его не задушил. Он не мог вырваться из моих рук, и несколько человек с трудом его от меня оторвали. После этого я тут же свалился на землю, смертельно пьяный, что было довольно противно, меня притащили в какую-то комнату, где уложили спать, а в час ночи Мойше-Арон разбудил меня, чтобы я шёл домой.

Дома я застал хасидов только принимающихся за рыбу. Было весело. Янкеле, коцкий хасид, который, естественно, был пьян, как Лот, тут же меня заметил и сказал:

«Хацкель, ты пришёл от Мойше-Арона, черти бы взяли его отца».

Я тут же отрезал:

«Черти бы взяли отца твоего ребе!» - Особенно грубое выражение на идиш…

Если бы хасиды не боялись деда, они бы меня тут же на месте избили, к удовольствию отца. Но деда они боялись, поэтому, стиснув зубы, промолчали. И вообще больше не сказали ни слова. Стало тихо