Мои Воспоминания

Йом-Киппуры былых времён… Боже мой, что тогда творилось! В шуле, во время «Кол нидре», было видно, как вся община, охваченная великим страхом, готова отправиться в лучший мир. Все одеты в белые одежды с поясами, расшитыми серебром и золотом, в талесах, ермолках, также расшитых серебром и золотом. Ермолка и пояс моего деда стоили много десятков рублей. А были и ещё красивей. И даже бедняки были в белых ермолках, расшитых цветным шёлком.

И множество свечей, горящих во всех подсвечниках, спускающихся на бечёвках со всего потолка и стоящих на столах, в банках с песком! Каждый еврей хочет, чтобы свеча горела в память о его родителях – от «Кол нидре» до заключительной молитвы завтра вечером. Яркие отблески света играют на золотых, серебряных и шёлковых ермолках и белых китлях и талесах, на всех лицах - какая-то святость. Ни у кого в мыслях ничего плотского, земного, будничного.

Все плачут, моля Господа простить все прегрешения, послать благополучный год и здоровье, каждый льёт от всего сердца реки слёз, взывая к Всевышнему.

Громкий плач и стоны женщин, проникая в мужскую часть шуля, разрывают сердца мужчин, и они снова плачут, как женщины.

Трудно себе представить сейчас, когда весь Йом-Киппур утратил свою силу и вызываемый им трепет потерял над нами власть, те ночи в былые времена в шулях и бет-ха-мидрашах, когда пели «Кол нидре»!

Стены плакали, камни на улицах стонали, рыба в воде дрожала. А как молились те самые евреи, что целый год надрывались ради грошового заработка!

Ни злобы и ни зависти, ни жадности и ни обмана, ни злословия, ни сплетен, ни еды, ни питья. Все сердца и глаза устремлены к небу, и есть лишь духовность, одни души без тела.

А от пюпитра хазана текут душевные напевы, заливая все сердца.

С двенадцати лет я стал ходить с отцом на «Кол нидре» в хасидский штибль). Там уже было другое «Кол нидре», и у них мне больше нравились молитвы Йом-Киппура, чем у миснагдов.

В хасидском штибле не слышно ни плача, ни стонов, ни всхлипов. Человек только молится с большим пылом. У кого есть хороший голос, тот молится звонко и радостно, а у кого нет – молится тихо, но со вкусом, и все поют с душой. И нет никаких хазанов. Чтец произносит слова с душевным напевом, и все за ним повторяют.

После «Кол нидре» многие хасиды, молодые и старые, ночевали в штибле. Укладывались на сене, разложенном на полу, было в этом что-то необычное. И я очень любил ночевать после «Кол нидре» в штибле на сене. Лёжа, напевали всю ночь разные душевные напевы, и под них как-то сладко спалось.

В ушах звучали эти сладкие, тихие напевы, и сон был лёгкий, как дрёма. Бывало, проснёшься на пару минут и заснёшь снова. А вокруг, а вокруг – звучит, звучит, тихо-тихо.

В Йом-Киппур, в десять часов утра, становились снова молиться, и с таким шумом, точно военные на параде, и молились с большим вкусом. И начав все вместе с крика, стояли так до двенадцати.

Потом начинали продавать «восхождение к Торе», так же, как и миснагды. Но покупали тоже со вкусом. Те из хасидов, кто умел петь, а также пожилые, снова укладывались на сене и снова чуть слышно напевали, но не один напев, а несколько: в одном углу один, а в другом – другой, точно в зависимости от того, какой у кого ребе: у карлинских свои напевы, у слонимских – свои; а один-единственный хасид, последователь Любавического ребе, пел его напевы. Все эти мелодийки – тихонькие и душевные, сливались вместе и разливались по всему телу.

А потом начиналась молитва «Мусаф»[129]. Многие хасиды не признавали никаких священных текстов, изложенных в поэтической форме. Они держались только простого религиозного пения или молитв. И те напевали лишь потихоньку.

Йом-Киппур у хасидов мне так нравился, что я и в Рош-ха-Шана тоже шёл в штибль, хотя и без отца (он обычно уезжал к своему ребе).

На исходе Йом-Киппура, после вечерней молитвы, всем детям и внукам полагалось идти к деду. Снова печенье со сладким вином и с вареньем, а потом ели капойрес. После этого приходил брат деда со всей семьёй, и веселье продолжалось до середины ночи. Но только отца, как я уже заметил, в Рош-ха-Шана не было – он находился у ребе, сначала – в Кобрине, а позже – в Слониме. В канун Йом-Киппура он даже приходил на благословение – и всё. В Йом-Киппур он молился в хасидском штибле. Поэтому исход Йом-Киппура был для отца ещё большим весельем. Часов в восемь к нему уже начинали собираться хасиды, напивались и плясали всю ночь.

Я обычно веселился двумя путями: у деда и у отца. Где было веселее, туда я и шёл. И обычно бывал в обоих местах.

Наутро после Йом-Киппура уже приезжала карета из Чехчова за Берл-Бендетом с женой, брички за детьми и прислугой и фургон за всеми вещами и кухонными принадлежностями. Попрощаться приходила вся семья, и снова было веселье.