Мои воспоминания. Часть 2. Скитаясь и странствуя.

Так и случилось: назад он ехал в открытой карете, медленным шагом, и все его видели. Я стоял у костёла, где царь потом поднялся на балкон, украшенный коврами и цветами. Рядом стоял польский декан, и царь, протянув ему руку, просил извинить, что не имеет времени посетить костёл. Он тут же сел в карету и таким же образом, шагом, проехал через весь город, до губернаторского дома. Готовились к посещению им русской церкви и синагоги, но кроме как на балконе костёла, он нигде не был. Поляки радовались хотя бы этому. Впечатление он всегда оставлял хорошее и сильное.

Александра Второго видел я несколько раз, и каждый раз, стоя возле него, я испытывал духовное наслаждение. К окружающей его публике он всегда относился добродушно. Был он высокий, широкий в плечах и красивый. У Николая, говорят, был очень сердитый взгляд. Дед Арон-Лейзер рассказывал, что раз был в Бриске, когда через него проезжал Николай. Собралась большая толпа. Все хотели увидеть царя, в том числе и дед.

Показался царь. Он стоял недалеко от деда, и взгляды их, деда и царя, встретились.

«От этого взгляда мне стало страшно, - поёжился дед, - я его навсегда запомнил».

Приезд Александра Второго в Гродно был для евреев всегда праздником. Все мы радовались, и в день, когда он должен был появиться на улице, все бросали работу и гуляли весёлыми кампаниями по городу.

Глава 8

Разговор с Хайче о женской природе, об их обмороках и судорогах. – Макаровцы. – Русский и польский священники. – Наши беседы. – Чья религия выше? – Окружающие ешувники. – Грозные дни. – Ешувники берут зятька. – Покупка места в шуле.

Я рассказал Хайче, как жене моей однажды стало дурно при виде того, как я взял в субботу у христианина монету в сорок грошей голой рукой, а не через тряпочку, как делают все евреи в деревнях и местечках. В больших городах себя при этом ведут по-другому. Во всех ресторанах и пивных имеются железные и медные пластинки с нацарапанным именем хозяина, и все варшавские евреи, не способные обойтись в субботу без пива, покупают в четверг эти пластинки, которыми платят в субботу за пиво и вино. Понятно, что все евреи, торгующие спиртным, работали в субботу, как каторжные. Шутка ли – сколько выпивалось в субботу в Варшаве пива!

Лично я был против таких уступок, которые позволяли себе евреи. Известно, что запрет евреям прикасаться к деньгам – т.наз. «мукце» - существует ради духовности. Ведь без денег – никуда не двинуться, не купить и не продать. А тут – берёт еврей и делает себе из того же металла – меди или даже железа – своего рода кошерные деньги – и уже может всю субботу работать, как лошадь. Выходит – если твое имя нацарапано – то можно, а если царское – то нельзя.

Я об этом рассказал Хайче. Она мне ответила так:

«Милый юноша! Не верьте женщинам с их обмороками. Я расскажу вам, как я сама когда-то регулярно падала в обморок. Чуть что – обморок. Стоит только не получить, чего мне хочется – падаю в обморок».

Глянула с усмешкой и продолжала:

«Выросла я, милый юноша, без отца. К шестнадцати годам была очень красивой девушкой, считалась также и умной. Писала я тогда на древнееврейском и на русском, в то время, как еврейские девушки не способны были нацарапать ни одной буквы. Сидеть в девушках после шестнадцати лет было не принято, и я вышла замуж и приехала в небольшое местечко к свёкру, богатому еврею с пятидесятитысячным капиталом. Его единственный сын стал моим мужем. Свёкор хотел взять для своего сына жену из хорошей семьи, со всеми достоинствами, даже и без денег. И я оказалась подходящей партией. Приданого за мной дали всего триста рублей. Отец мой долго болел, пока не обеднел. Оставалось ещё после отца несколько тысяч рублей и много серебра, но у меня было ещё две сестры и брат, и маме ещё тоже было нужно, и когда заключили шидух, на который не потребовалось денег, я из своего приданого, состоявшего из тысячи рублей, взяла только триста, а остальное отдала сёстрам.

Когда я приехала в местечко на хлеба к свёкру, у меня потемнело в глазах. У свёкра был большой многоквартирный дом, но повсюду стояли простые деревянные белые скамейки и столы, ели из эмалированных мисок, грубых тарелок, железными ложками. Ели как раз хорошо, ни в чём недостатка не было, но всё по-простому. Так было в еде, так и во всём поведении. Чай пили из горшка, а что до самого чая – его в рот нельзя было взять.

Городской раввин был другом свёкра. Посетил нас в субботу во время «семи благословений»[15]. Я ему, видно, понравилась, и на следующую субботу он нас с мужем пригласил. Понравившись раввину, а потом и раввинше, я уже понравилась и всему местечку, и стала держаться с достоинством, гордо.

Я дала понять, что мне бы хотелось, чтобы постепенно у нас ели бы серебряными ложками, из красивых фаянсовых тарелок, вместо простых скамей были бы канапе и стулья – так, как у нас дома.