Мои воспоминания. Том 1. 1813-1842 гг.

В заключение дядя рассказывал, что Дельвиг не живет дома, уходит в леса, скрывается там в ветвях деревьев, поет разные неприличные вещи и сам еще об этом пишет <рассказывает>. Конечно, все это дяде померещилось и частью выводилось им из следующих стихов Дельвига, впоследствии послуживших эпилогом к первому изданию его сочинений:

Так певал без принужденья,
Как на ветке соловей,
Я живые впечатленья
Первой юности моей.
Счастлив другом, милой девы
Все искал душею я,
И любви моей напевы
Долго кликали тебя{172}.

Из этого рассказа читатель может получить понятие о степени развития моего дяди Дмитрия. Все это дядя толковал по-русски моим гувернерам французу и немцу, слушавшим со вниманием monsieur lе Princʼа и Herrʼа Fürstʼа, но мало понимавшим по-русски; впрочем, они вообще мало поняли бы этот рассказ, имея самое ограниченное понятие о всякой литературе и о наших родственных отношениях; они вообще были мало развиты.

На помещение меня в Петербурге у Викторова до вступления в Строительное училище указал А. Д. Соломка, а так как он жил во время коронации на одном с нами дворе, то окончательно успел убедить мою мать, чтобы меня послали к Викторову.

Мать моя не могла сама меня везти в Петербург по недостатку денежных средств. В октябре проезжала из Воронежа через Москву в Петербург друг моей матери Анна Ивановна Шеле{173}, которая следовала к своему мужу, Петру Романовичу{174}, бывшему в это время начальником Юрбургского таможенного округа{175}. Ее провожал родной ее брат Дмитрий Иванович Тулинов{176}, страстно любивший сестру. С ними и отправили меня. Мы ехали в дилижансе первоначального заведения, тогда еще единственном для перевозки путешествовавших между двумя столицами. Внутренность кареты занимали А. И. Шеле с братом и служанкой, а меня посадили с камердинером последнего, очень хорошим человеком, на заднее наружное место.

За исключением не совсем удобного места, которое, впрочем, мне тогда таковым показалось, Д. Н. Тулинов и А. И. Шеле меня очень баловали, к чему я не был приучен. Они были люди богатые и потому в продолжение всей дороги требовали везде наилучших кушаний и потчевали меня разными сластями. К подобным кушаньям я также не имел случая привыкнуть, а сластей, как я уже выше заметил, мать мне совсем не давала. И так в разлуке с матерью, сестрой и братьями я на первое время был, по возможности, утешен. При подъезде к Валдайской станции несколько молодых девушек, из коих были некоторые недурны собой, окружили нас с предложением купить баранок и кренделей, которые показались мне тогда очень вкусными.

В то время шоссе между Москвою и Петербургом было устроено в нескольких местах; часть же дороги была песчаная, а часть мощенная крупным камнем; наибольшее же протяжение состояло из жердевой настилки, которая, в виду предполагавшегося шоссирования дороги, плохо исправлялась, так что жерди в разжиженном осенними дождями грунте плясали как клавикордные клавиши, а некоторые из них, поломанные и плохо соединенные с соседними, выскакивали из своих мест и поднимались стоймя, забрызгивая меня и экипаж грязью. Езда по шоссе была превосходна, по пескам медленна, а по жердевой настилке {и каменной мостовой чрезвычайно} тряска и {по последней} даже не безопасна. Мы по дороге ночевали и ехали до Петербурга почти пять суток.

Глава II 1826–1832