Мой врач (СИ)

Фингон старался вести себя, как прежде, но чувствовал, как исподволь меняется тело, и как вынашивание ребёнка отнимает не только физические, но и душевные силы, — как притупляются разум, внимание, даже зрение. Особенно неприятным и стыдным было то, что всё время хотелось есть. Конечно, как все мужчины-эльда, Фингон умел готовить и нередко (несмотря на своё высокое положение) делал что-то для себя, поскольку ему всегда было неловко обременять дворцовых служителей просьбами приготовить еду по его вкусу. Но для короля заходить на кухню, тем более каждый день, было бы уже совсем странно. Не раз и не два он утаскивал себе в комнату блюдо с десятком пирожков или груш, решив, что этого должно хватить до утра, но стоило ему откусить кусочек, как все внутренности сводило от голода, рассудок переставал сдерживать аппетит, и он мгновенно всё съедал, даже не понимая, как это происходит, а потом валился на постель и засыпал, как маленький ребёнок, даже не смыв мёд или сок с рук и лица.

Однажды рано утром впервые за много месяцев Фингон подошёл к двери комнаты Финголфина. Взявшись за ручку, он замер. Странное чувство возникло в нём; это было непохоже на приступы дурноты и слабости, которые случались с ним чаще и чаще. Потом он вдруг понял, что это такое — и невольно, хотя старался всё это время избегать подобных жестов — положил руку на живот. Это было присутствие ребёнка: он слегка шевельнулся в его чреве — и сейчас Фингон осознал, что его надежды не сбылись. До сих пор он не признавался себе в том, что действительно хочет этого, но на самом деле он страстно мечтал вновь дать жизнь своему отцу, прижать его к сердцу; ему хотелось, чтобы у маленького Нолофинвэ был отец (конечно, ребёнок звал бы его отцом), который принадлежал бы безраздельно ему одному; самой большой мечтой его детства и юности было сделать так, чтобы Финголфин не мучился больше ревностью к старшему брату. В эту минуту, прижимаясь лбом к двери, он бранил себя за эгоизм: неужели он действительно мог хотеть, чтобы погибший в муках Финголфин вернулся сюда, в этот кошмар? Его сын был кем-то другим, совсем незнакомым, и его присутствие вызвало у Фингона что-то вроде смущения. Фингону стало неудобно при мысли о том, что эта чужая личность (как ему показалось, чем-то похожая на его мать, требовательную и сдержанную Анайрэ) — разделяет его сонное отупение и приступы обжорства.

Вернувшись к себе, Фингон с радостью обнаружил у себя на столе поднос со вторым завтраком; несколько дней назад кто-то добросердечный из дворцовой обслуги заметил, что опечаленный и скучающий король часто развлекает себя едой и решил ему помочь. Поев, он опять почувствовал тягу ко сну и стал расплетать косы и снимать золотые ленты и украшения.

Фингон впервые с ужасом заметил, что волосы цепляются за ленты и заколки, выпадая целыми прядями. Вынув ленты и украшения, он заплёл одну косу, которая, как ему показалась, стала вдвое тоньше. Подумав, он обрезал косу, которая ближе к концу была уже не с руку, как раньше, а с палец толщиной, почти наполовину и лёг на постель.

Он попытался ещё раз пережить то, самое светлое воспоминание в своей жизни: первый поцелуй Нельо — светлая комната, смеющиеся близняшки Амрод и Амрас, тяжесть золота и камней в волосах, тяжёлый сладкий запах цветов и в шутку надетое платье —

Платье…

Платье Мириэль, хрустящее, белое, расшитое тугими серебряными нитями и капельками янтаря. Младший из Амбаруссо, тот, что погиб, затягивает пояс, Финьо чувствует на своих боках его горячие ладони.

Платье Мириэль, женщины, которая ушла из жизни потому, что не выдержала родов.

.15.

За несколько недель до того, как Майтимо поцеловал его, они встретились на улице Тириона.

Финьо стоял на маленьком мостике; небольшое облако парило над городом, и на другом берегу реки шёл дождь; здесь он кончался. Дождь был пронизан сиянием Лаурелин — драгоценный, розовый, сияющий; Финьо протянул руку и поднёс пальцы, орошённые светлой водой, к губам. Он уже знал, что любит Майтимо; он всегда любил его, но теперь он вырос и тёплое, радостное детское восхищение (он вспоминал, как, подбегая к высокому кузену, ласкаясь, засовывал голову ему под мышку) внезапно сменилось мучительным томлением. Финьо понимал, что никогда не сможет полюбить кого-то другого. От этого ощущения ему было страшно; у него началась своя тайная жизнь, мучительный, но свой путь; словно в его душе открылись двери в какую-то страшную запретную комнату.

И именно в это мгновение он и увидел Майтимо. Его тёмно-рыжие волосы, тогда очень длинные, ниже пояса, были распущены; на нём была простая коричневая рубашка, перетянутая широким кожаным поясом и тёмные штаны; в руках он держал огромный букет каких-то мелких белых цветов. У Финьо сжалось сердце от одного вида его высокой фигуры, его широких плеч, тонкой талии, от того, как пряди волос обвивают длинную шею. Он замер; ему казалось, что Майтимо может пройти мимо и не увидеть его. Но тот едва заметно повернул голову, посмотрел на него из-под длинных тёмных ресниц и сказал:

— Ты меня ждёшь?