Мой XX век: счастье быть самим собой

Столь же нетерпимо Станислав Куняев пишет и о Викторе Астафьеве, одобряет его выступления в конце 80-х годов, его письма Эйдельману, «он вел себя по-русски бесстрашно, размашисто, дерзко», но резко осуждает «необъяснимые перемены» в его творческой позиции: выход из редколлегии журнала «Наш современник», «пришли в журнал другие люди, незнакомые мне, да и далекие во многом»; участие вместе с Владимиром Солоухиным, Владимиром Крупиным и Сергеем Залыгиным в подписании «Римского обращения»; его статьи и интервью, резко осуждающие коммунистов и советскую власть. Я знал Виктора Астафьева в то время, когда он, никому еще не известный, пришел в издательство «Советский писатель» со сборником рассказов «Синие сумерки», вышедшим в свет в 1969 году. Мы близко сошлись в то время, бывали вместе в гостях, ресторанах и кафе, подолгу разговаривали, а чаще спорили, он в то время уже был ярым антисоветчиком, резко осуждал коллективизацию, много негативного рассказывал и о войне... Он, как и каждый на белом свете, мог и может ошибаться, не так думать, как Куняев и Распутин, но его творческая и гражданская позиция однозначна – он был русским и не мог быть «перебежчиком и ренегатом», «не на ту лошадку ставить», «давать задний ход и начиная с 1989 года постепенно разыгрывать еврейско-демократическую карту». Я тоже, как Куняев и мои братья-единомышленники, не приемлю его поцелуй с Ельциным, как и Ельцина и все его геростратовские разрушительные действия, но Виктор Астафьев в это время принимал гостя и как хозяин должен был быть гостеприимным. Только этим я могу объяснить этот злополучный поцелуй. Может, он после этого тщательно вытер губы... Кто знает... Но никто не имеет права упрекать Виктора Астафьева в старческом слабоумии, винить его в том, что он продался за тридцать сребреников. Время рассудит...

Если и виноват в чем-то Виктор Астафьев, то только в том, что он, как совершенно правильно пишет ему Н. Эйдельман, порой нарушал «главный закон российской мысли и российской словесности»: «Закон, завоеванный величайшими мастерами, состоит в том, чтобы, размышляя о плохом, ужасном, прежде всего для всех сторонних объяснений винить себя, брать на себя; помнить, что нельзя освободить народ внешне больше, чем он свободен изнутри (любимое Львом Толстым изречение Герцена). Что касается всех личных, общественных, народных несчастий, то чем сильнее и страшнее они, тем в большей степени их первоистоки находятся изнутри, а не снаружи. Только подобный нравственный подход ведет к истинному, высокому мастерству. Иной взгляд – самоубийство для художника, ибо обрекает его на злое бесплодие» (П. С. 58). И напрасно Виктор Астафьев отвечал Н. Эйдельману в свойственной ему манере – в манере «отчаянной храбрости», как квалифицировал Станислав Куняев его ответ Н. Эйдельману.

Поторопился с ответом Виктор Астафьев – и проиграл. Здесь полезнее ум, знания, а не отчаянная храбрость...

В своих воспоминаниях известный человек по тем или иным соображениям обеляет себя, свои действия и поступки кажутся ему чуть ли не героическими, высказывания провидческими. Не избежал этого обычного в таких случаях поветрия и Станислав Куняев. Путь его, – внимательный читатель это может заметить и по этим двум книгам воспоминаний, – был непростым, извилистым, не стоит его сейчас выпрямлять. Умный Александр Межиров очень точно угадал характер Станислава Куняева: «...я чувствовал, как Ваша кровь единоборствует с холодным расчетом, ясным разумом. Это единоборство надо воплотить в слове, сохранив равенство двух великих сил». Воспоминания Станислава Куняева и есть описание этого «единоборства двух великих сил», русская кровь победила в нем холодный расчет, но радоваться ли нам этой победе... Кто знает. Во всяком случае из «Нашего современника» один за другим ушли Евгений Носов, Виктор Астафьев, а только что и Василий Белов...

А если учесть еще упрощенный образ Олега Михайлова, доведенный на некоторых страницах воспоминаний чуть ли не до карикатуры (П. С. 316 – 317 и др.), то, естественно, отношение к воспоминаниям Ст. Куняева неоднозначно, как это представлено в приложении в двум томам – в письмах благодарных читателей. В одном из писем Ст. Куняева сравнивают с американским адмиралом Коллэхэном, разгромившим японскую эскадру: «Ваш подвиг сродни подвигу адмирала Коллэхэна. Осветив сражения на литфронте, раскрыв роль пачкунов типа Мориц в борьбе против русских писателей, Вы показали себя истинным героем. Хвала и Слава Вам, Поэт-паладин!» (I. С. 428).

В воспоминаниях Станислава Куняева много страниц отведено русско-еврейским отношениям в современной жизни, прежде всего в литературной. Описывает, как он готовил себя к «большому делу», к борьбе «за судьбу России». А «большое дело» свелось к двум его выступлениям, о которых здесь уже говорилось, – выступление на дискуссии «Классика и мы» и «Письмо в ЦК КПСС» о сборнике «Метрополь». Все эти страницы звучат обыденно, но с примесью фальши и претенциозности.