Мой XX век: счастье быть самим собой

Взять хотя бы несколько фраз Станислава Куняева... В январе 1978 года, то есть после выступления на дискуссии «Классика и мы», Александр Межиров «предпринял титанические усилия, чтобы не дать мне уйти из-под его влияния»... Межиров «со страхом понимал, что такие люди, как я, хотят сделать советскую действительность более русской настолько, насколько позволит история» (П. С. 161). Или можно ли всерьез воспринимать следующие фразы, описывающие душевное состояние нашего героя, решившего написать «Письмо в ЦК КПСС» или выступить на дискуссии... «Русско-еврейское Бородино» – уже само название этой главы звучит кощунственно. Мелкий эпизодик, раздутый средствами массовой информации и самими участниками «Метрополя», превращается на страницах воспоминаний в крупное событие в жизни России. Но автор просто любуется самим собой: «После выступления в конце 1977 года на дискуссии «Классика и мы», когда меня все-таки не смяли, мне было уже легче рисковать собой»; «Слишком велик был риск», «На Западе мне житья не было»; передавая «Письмо» в окошко, наш герой размышляет: «...постоял немножко, собираясь с духом, понимая, что как только девушка в приемном окошке возьмет у меня конверт, то корабли будут сожжены, Непрядва перейдена, и для меня начнется неведомая жизнь с неведомыми последствиями». (Выделено мною – В. П.)

«Неведомая жизнь с неведомыми последствиями» тут же и последовала – года через два-три издали «Избранное», потом последовали премии, ордена... Расчет полностью оправдался, обратил на себя внимание инакомыслием, а значит, нужно было улестить пряником – работники ЦК КПСС были опытными государственниками, знали, как в таких случаях действовать.

О русско-еврейских отношениях сейчас пишут много и открыто. Александр Солженицын, Виктор Топоров и многие другие... Виктор Топоров – государственник, русский патриот, еврей, никогда не скрывавший своего происхождения, своих симпатий и антипатий, пьяница, бабник, скандалист (привык говорить правду в лицо), переводчик, критик, открыто говоривший и писавший то, к чему общество еще не привыкло, словом, незаурядный талантливый писатель, писал: «Меня часто обвиняют в антисемитизме (хотя применительно ко мне речь может идти только о национальной самокритике)... Меж тем совершенно ясно, что разговор о еврейском преобладании (или о еврейском засилье) в определенных сферах деятельности и о специфических, не всегда безобидных формах утверждения этого преобладания, разговор, в годы советской власти с ее неявным и ненасильственным, но несомненным государственным антисемитизмом абсолютно недопустимый, – сегодня, когда евреи перестали скрывать или хотя бы микшировать свое еврейство, не отказавшись, однако же, от методов и стилистики неформального тайного сообщества, – такой разговор сегодня необходим и неизбежен – и вести его надо в форме честного диалога с теми, кого презрительно аттестуют или шельмуют антисемитами» (Двойное дно. Признания скандалиста. Захаров ACT. М., 1999. С. 330).

Виктор Топоров с присущей ему беспощадной откровенностью признает, что за последние годы создается «все более и более благодатная почва» для государственного антисимитизма: «Вторая еврейская революция (как и первая – в 1917-м) грозит обернуться трагедией – и для всей страны, и для торжествующего сиюминутную победу еврейства» (Там же. С. 331).

Однажды, выступая как критик, Виктор Топоров «подверг уничижительной критике очередную повесть Даниила Гранина» и после этого получил «мешок писем»: «Примерно половина слушателей обвиняла меня в том, что я посягнул на великого русского и советского писателя. Другая половина – благодарила за то, что я наконец размазал по стенке грязного жида. Несколько обомлев от второго потока писем, я вернулся к первому и обнаружил, что все, в которых речь шла о великом русском советском писателе, подписаны выразительными еврейскими фамилиями. Айсберги, Вайсберги, Айзенберги, всякие там Рабиновичи – именно и только так. И тут я обомлел вторично» (Там же. С. 334).

Вспоминаю в связи с этим 1954 год. В большом конференц-зале МГУ на Ленинских горах состоялось обсуждение первого романа Даниила Гранина «Искатели», студент третьего курса филфака Владимир Лакшин превознес его до небес, а я, аспирант первого года обучения, взявшийся написать диссертацию на тему «Человек и народ в романах М.А. Шолохова», мерил каждое произведение по этому «гамбургскому счету» и, помнится, разнес этот роман в пух и прах. Тем более мне хотелось покрасоваться своей смелостью, поскольку только что в «Литературной газете» Виталий Озеров, ведущий в то время партийный критик, расхваливал этот роман. Мне и дела не было до того, еврей Гранин или русский, просто роман-то был серый, «он и писал-то на специфическом советском канцелярите с окказиональными заимствованиями из пейзажной лирики того сорта, что попадает в хрестоматию «Родная речь», – так определил В. Топоров стиль современного Гранина (Там же. С. 334).