Мой знакомый учитель

На другой день Юра передал ему тетрадку со стихами. Владимир Андреевич обещал прочитать дня через два, но просидел над тетрадкой до глубокой ночи, стихи захватили его. Многие были еще слабые и по мысли, и по форме. Но вот удивительно — вроде бы инстинктивно, словно бы помимо воли автора вдруг в стихи врывалась мощная, необузданная поэтическая струя, и тогда они лепились емкие, выпуклые, пронизанные глубокой мыслью. Но таких было пока мало. Однако хорошо уже то, что они были. В них прорывалась та зрелость ума, которую подметил Владимир Андреевич у Юры во время спора с Волобуевым.

Утром Владимир Андреевич сказал Лене:

— Ты послушай, что я тебе прочту:

Помните, бессонницею выжатые,
Зияющие страшные бои?
Помните, погибшие и выжившие,
Старшие товарищи мои? —
В башне под чернеющими флагами,
В режущих объятиях плетей,
За колючей проволокой лагеря
Умирала молодость людей.
По утрам детина грязно-рыжий
С бюргерской ухмылкой на губках
Выводил из комнаты мальчишек
С сединой в поникших волосах.
Злые прядки кудрей поседелых!
Может, вы упрямо зацвели
Под пилоткой гордою Гастелло
За одну секунду до земли?
Это вы, блестевшие сурово
В рваной яме от фугасных бомб,
Слиплись у Олега Кошевого
Под большим крутым славянским лбом!

— Ну, как? — выжидательно посмотрел Глазков на жену.

— Хорошо! Чьи они?

— Ни за что не угадаешь. Одного моего ученика. Здорово, правда?

Три стихотворения Владимир Андреевич посоветовал отослать в редакцию молодежной газеты. Юра сначала неохотно принял это предложение, но потом все же послушался. Вскоре получил ответ, никому не хотел его показывать. Владимир Андреевич поинтересовался. Юра сконфузился.

— Забраковали?

— Да.

— Покажи-ка ответ.

Прочитал бумажку из редакции: «Ваши стихи нам понравились, но напечатать не можем, потому что таких стихов у нас очень много. Вы где работаете? Может, напишете нам очерк? С приветом…», и следовала фамилия сотрудника. Владимир Андреевич рассердился, обозвал того сотрудника невеждой и позвонил редактору. Тот внимательно выслушал Глазкова, попросил Семенова к нему зайти. Юра идти к редактору отказался, Глазков разозлился, даже накричал на него — мол, если не хочешь, черт с тобой, не ходи, какое мое дело, в конце концов…

Владимир Андреевич потом терзался из-за этой нечаянной вспышки, но Юра не обиделся. Наоборот, гнев Владимира Андреевича подхлестнул его, и Юра пошел к редактору.

В следующее воскресенье Юра ворвался в квартиру Глазковых с неожиданной для его застенчивого характера смелостью.

— Напечатали, — почему-то шепотом произнес он. — Напечатали, Владимир Андреевич!

Отдал Глазкову газету и в изнеможении опустился на стул. Танюшка очень внимательно приглядывалась к незнакомому дяде, что-то для нее было в нем непонятное и чуточку жалкое. Она сбегала на кухню, принесла в чайной чашке квасу и протянула ему:

— Попейте, дяденька.

Юра посмотрел на нее с благодарностью и улыбнулся: как это она догадалась, что он погибает от жажды?

Владимир Андреевич прочел стихотворение и пожал Юре руку.

— Поздравляю! Это первое?

— Первое.

— Желаю успехов! Станешь поэтом, нас не забывай.

Юра застенчиво улыбнулся.

8. У директора металлургического завода

Владимир Андреевич не давал слова Люсе, что поможет получить квартиру. Но слово дал самому себе, и это было не менее важно. Он бы, пожалуй, не объяснил, почему так решил. То ли надеялся других убедить, что молодое счастье Пестунов надо обязательно вытащить из барака на солнце, чтоб оно наливалось силой. То ли просто ему хотелось сделать что-нибудь хорошее Люсе за ее поддержку в трудные дни. То ли потому, что сам Глазков натерпелся в жизни всякого горестного и тяжелого и был чуток душой. Так или иначе, выбрав свободный день, Владимир Андреевич поехал на завод с одной единственной целью: попасть на прием к директору металлургического завода и замолвить слово за Пестунов. Слышал, будто Костенко — человек крутой и не очень приветливый, особенно с теми, кто не имел никакого отношения к заводу. Но Николай Пестун работал в доменном цехе, был на хорошем счету, и это как-то оправдывало визит Глазкова.