Моя АНТИистория русской литературы

Должна признаться, в первый раз я увидела не какого-то одного белого русского, а сразу целую толпу – когда мой знакомый повел меня в церковь Сен Серж, и я была даже немного разочарована, потому что оказалось, что они ничем особо не отличаются от французов, по крайней мере, на первый взгляд, внешне – ну разве что более белесые, бледные и засушенные, – засушенные потому, что в основном там были люди весьма преклонного возраста. Один из них дышал очень громко, с хрипами и переливами, и даже как будто подхрюкивал периодически – звуки его дыхания напоминали сильный храп, но он не спал, а просто так дышал. Другой, трясущийся старичок, удивительно похожий на жабу, вцепился в меня двумя своими иссохшими лапками и, оживленно тряся мою руку, стал приглашать в гости, при этом у него на губах запузырилась слюна, я постаралась поскорее отойти, чтобы он меня, не дай Бог, не обрызгал. Мой знакомый шепотом называл мне их имена и фамилии, а меня буквально трясло от возбуждения – боже мой, да я же про них столько слышала, читала, а теперь вижу воочию, это же просто невероятно! Я внимательно смотрела на них, стараясь запомнить, кто есть кто, но мне это так и не удалось – чем-то все они неуловимо были похожи, или же сливались для меня в одно целое.

Вероятно, поэтому всякий раз, приезжая в Париж, я до сих пор невольно чувствую себя тоже чуточку эмигранткой… Впрочем, наверное, это все равно что примерять на себя чужое платье. Все-таки я никуда никогда всерьез не эмигрировала – скорее, просто путешествовала. А несколько моих школьных подруг так и исчезли в этом безумном городе – «безумном», потому что тут чуть ли не на каждом шагу попадаются сумасшедшие, и это сразу бросается в глаза, даже после Петербурга! Один гордо шествует по улице, обнажившись по пояс, другой, наоборот, натянул на уши дубленку, третий идет по мостовой прямо в носках… И все, как это и положено безумцам, громко разговаривают сами с собой. Нет, что бы там ни говорили, а сумасшедших в Париже гораздо, гораздо больше, чем в Петербурге! И когда я впервые приехала в Париж, то этот город, подобно горячечному бреду безумца, меня как-то целиком охватил, окутал, и я вообще перестала что-либо соображать. Я сама на какое-то время превратилась в такого же безумца, мечущегося по этим пыльным магическим улицам в поисках неизвестно чего и даже не пытающегося присесть хоть на минуту – все равно будто ветром сдует, и тут же бежишь дальше, не в силах справиться с внутренней нервной дрожью…

Хотя, в сущности, Париж не такой уж и плохой город, как об этом теперь все долдонят. Обидно, что многие сочли мой роман «Домик в Буа-Коломб» франкофобским – я не заслужила подобных обвинений! Но эмигрировать?! Мне всегда казалось, что в этом желании так вдруг взять и покинуть своих друзей и близких есть нечто от того, что должен испытывать самоубийца. Помню, в детстве, получив плохую оценку в школе, я часто понуро тащилась домой, где меня ждало неизбежное наказание. В такие мгновения мне порой даже хотелось, чтобы на меня вдруг случайно наехал автобус или же троллейбус, но не по-настоящему, а как бы понарошку, во всяком случае, не до конца, не насмерть, и главным образом потому, что мне было очень интересно посмотреть, как там все будут после по мне горевать и плакать и как я всем таким образом досажу, особенно родителям, за то, что они меня постоянно достают с этими отметками. Вот нечто подобное, по-моему, и должен испытывать эмигрант, которому удается для всех, кто его знал, вдруг как бы умереть и при этом со стороны понаблюдать, как они там без него. Стоит ли говорить, что большинство эмигрантов в результате этого эксперимента над собственной жизнью постигает ужасное разочарование, ведь окружающие, как правило, и не думают ни о ком особенно горевать, даже о покойниках. Только покойники об этом уже никогда не узнают, а вот те, кто решился на подобный фокус, имеют возможность в этом убедиться на собственной шкуре, так что им, на мой взгляд, потом умирать по-настоящему вдвойне тяжелее. Вот поэтому мне всегда было ужасно жалко эмигрантов! И моих школьных подруг, растворившихся в этом безумном Париже, тоже! Большинству смерть сулит самые радужные перспективы и массу удовольствия от сознания, как все вокруг по ним будут рыдать и сокрушаться, а эмигрантам от смерти, в сущности, нечего и ждать: она у них, если так можно выразиться, уже позади, полностью отрепетирована.