Моя Антония

Первого или второго августа, взяв лошадь с двуколкой, я поехал в прерию проведать вдову Стивенс. Пшеницу уже убрали, и на горизонте там и сям подымались темные дымки — это работали паровые молотилки. Бывшие пастбища теперь распахали и засеяли пшеницей и кукурузой, красная трава начала исчезать, все вокруг выглядело иначе. Там, где раньше стояли старые лачуги, теперь были деревянные дома, большие красные амбары, фруктовые садики — все говорило о том, что дети здесь счастливы, женщины довольны, а мужчины сознают, что наконец-то в их жизнь пришла удача. Ветреные весны и сменявшие их знойные летние месяцы разрыхлили и обогатили почву этого высокого плоского края, и земля платила людям, вложившим в нее столько труда, все более богатыми урожаями. Эти перемены казались мне прекрасными и закономерными, наблюдать их было все равно что следить за развитием великого человека или великой идеи. Я узнавал каждое дерево, каждый песчаный откос, каждую извилистую лощину. Оказалось, я помню мельчайшие особенности этой местности, как помнят черты знакомого лица.

Когда я подъехал к нашей старой ветряной мельнице, вдова Стивенс вышла мне навстречу. Она была высокая, очень крепкая и смуглая, как индианка. В детстве мне всегда казалось, что ее большая голова похожа на голову римского сенатора. Я сразу объяснил ей, зачем приехал.

— Но ты у нас переночуешь, Джимми? Тогда поговорим после ужина. А то покуда я с работой не управлюсь, мне ничто на ум нейдет. Горячий кекс к ужину тебя не отпугнет? Некоторые этого теперь не признают.

Привязывая лошадь, я услышал вопль петуха. Я взглянул на часы и вздохнул: было три, а в шесть меня будут потчевать этим беднягой.

После ужина мы с миссис Стивенс поднялись наверх в нашу старую гостиную, а ее молчаливый, неулыбчивый брат остался внизу читать сельскохозяйственную газету. Все окна были настежь. Бледная летняя луна светила в небе, колесо мельницы лениво качало воду под легким ветром. Моя хозяйка опустила лампу на подставку в углу и прикрутила фитиль — уж очень было душно. Она села в свое любимое кресло-качалку и придвинула под уставшие ноги скамеечку.

— Мозоли мне житья не дают, старею, Джим, — благодушно вздохнула она. Она сидела, чинно сложив руки на коленях, будто на каком-нибудь, собрании.

— Значит, ты хочешь узнать про нашу милую Антонию? Правильно сделал, что ко мне заглянул. Я присматривала за ней, как за родной дочерью.

В то лето, когда она приехала сюда сшить себе кой-чего к свадьбе, она чуть ли не каждый день ко мне бегала. У Шимердов-то швейной машины не было, вот она здесь и строчила. Я показала ей, как подрубать, помогала кроить и делать примерку. Сидит, бывало, за машинкой у окна, жмет на педаль как заведенная — она ведь сильная — и знай распевает свои чудные чешские песни, будто счастливее ее на земле нет никого.

"Антония, — говорила я ей, — не гони ты так машинку! Этим время не ускоришь". Ну, она рассмеется, ненадолго замедлит ход, а потом снова забудется и давай жать на педаль, и опять песню затянет. Никогда не видела, чтоб девушка так старалась, очень уж ей хотелось хорошенько подготовиться к семейной жизни. Харлинги подарили ей красивое полотно на скатерти, а Лена Лингард прислала всякой всячины из Линкольна. Вот мы с ней и подрубали скатерти, наволочки да простыни. А старая миссис Шимерда столько навязала дочери кружев для белья! Тони мне все рассказывала, как и что она у себя в доме устроит. Даже серебряные ложки с вилками купила и хранила их в сундуке. И все-то упрашивала брата съездить на почту. Жених ей тогда часто писал, с разных станций письма приходили — со всего маршрута.

Беспокойства у нее с того начались, что он написал, будто его на другую линию переводят и что им, видно, придется поселиться в Денвере. Тони тогда сказала: "Привыкла я жить на ферме. Вряд ли сумею стать для него хорошей хозяйкой в городе. Я хотела завести цыплят, а может, и корову". Ну, правда, скоро она снова повеселела.

Наконец он написал, когда ей выезжать к нему. Она прямо сама не своя была. Распечатала письмо и прочла в этой самой комнате. Я догадалась, что она уже начала трусить от долгого ожидания, только виду не подавала.

А потом пошли великие сборы. Вроде это в марте было, если память меня не подводит: грязь непролазная, слякоть, дороги развезло, не знали, как ее вещи в город переправить. И тут, я тебе скажу, Амброш сделал все, как положено. Съездил в Черный Ястреб и купил сестре набор столового серебра в красной бархатной коробке — как раз то, что ей надо было. И еще дал денег триста долларов — я сама чек видела. Он все те годы, что она работала, деньги ее не тратил, по справедливости поступал. Я в этой комнате руку ему пожала: "Молодец, Амброш, ведешь себя как мужчина. Рада это видеть, сынок".