Моя Антония

В промозглый холодный день повез он Тони с ее тремя сундуками в Черный Ястреб к ночному денверскому поезду, а ящики вперед послали. У нашего крыльца Амброш остановил повозку, и Антония забежала проститься. Обняла меня, расцеловала. "За все, за все, — говорит, — спасибо". До того была счастливая, то смеется, то плачет, а румяные щеки мокрые от дождя.

Оглядела я ее и говорю: "Такая красавица любому под стать".

Она рассмеялась, прошептала: "Прощай, милый дом!" — быстро так — и бросилась к повозке. Это она, видно, не только со мной прощалась, а и с тобой, и с бабушкой твоей, вот почему я тебе так подробно рассказываю. Здесь она всегда находила пристанище.

Ну, а через несколько дней получили мы от нее письмо; писала, что доехала она до Денвера хорошо, он ее встретил. Скоро поженятся. Написала, что сперва он хочет добиться повышения. Мне это не понравилось, но я ничего не сказала. На следующей неделе Юлька получила открытку, что у Тони "все хорошо, и живет она счастливо". А после этого от нее ни слова. Прошел месяц, и миссис Шимерда начала тревожиться. Амброш на меня не глядел, будто это я его сестре жениха подбирала да сватала их.

И вот брат мой Уильям приходит раз вечером домой и говорит, что, возвращаясь с поля, встретил наемную коляску, она быстро катила из города по западной дороге. Рядом с возницей сундук привязан, сзади другой. А в коляске сидела какая-то закутанная женщина, только, хоть она и была вся в шалях, брату показалось, что это Антония Шимерда, или теперь уже Антония Донован.

На другое утро я попросила брата отвезти меня к Шимердам. Я могла бы и пешком сходить, да ноги у меня уже не те, что раньше, вот я и берегу силы. Перед домом Шимердов, вижу, веревки все завешаны бельем, хотя была середина недели. А как мы подъехали ближе, у меня сердце упало — ведь это висит, полощется на ветру белье, над которым мы так старались. Выскочила было Юлька с тазом отжатых простыней, да как увидела нас, будто испугалась, обратно в дом кинулась. Когда я туда вошла, Антония стояла над корытом, кончала большую стирку. Миссис Шимерда занималась своим делом, только все бормотала что-то, ворчала себе под нос. На нас и глазом не повела. А Тони обтерла руки фартуком, протянула мне их и смотрит в глаза твердо, только печально. Я ее обняла, но она сразу высвободилась: "Не надо, — говорит, — миссис Стивенс, не то я расплачусь, а я плакать не хочу".

Я ей шепнула, чтоб она вышла со мной во двор. Знала, что при матери она говорить не станет. Она послушалась и повела меня к огороду, даже головы не покрыла.

Тут она мне так просто и вроде спокойно говорит: "Я, миссис Стивенс, замуж не вышла, а надо было".

"Дитя мое, — ахнула я, — что же стряслось? Расскажи мне, не бойся".

Она села на пригорок, так, чтобы из дома нас не видно было: "Он от меня сбежал, — говорит, — я и не знаю, думал ли он когда-нибудь на мне жениться".

"Так что, он и работу бросил? Уехал совсем из наших краев?" спрашиваю.

"А он уже и так не работал. Его уволили, занесли в черный список за жульничество, он наживался на билетах. Я этого не знала. Все думала, что к нему придираются. Когда я туда приехала, он болел. Только что из больницы вышел. Жил со мной, пока у меня деньги не кончились, и тут я увидела, что он и не думает на работу устраиваться. А потом он однажды ушел и не вернулся ко мне. Я все ходила, искала его, пока один славный парень на станции не посоветовал мне бросить это дело. Сказал, что, видно, Ларри пошел по плохой дорожке и ждать его нечего. По-моему, он уехал в Мексику. Там кондукторы быстро богатеют, местные платят им за полбилета, а они им билеты не дают, деньги оставляют себе, облапошивают компанию. Ларри мне часто рассказывал о тех, кто вот так разбогател".

Я, конечно, спросила, почему она сразу на гражданском браке не настояла, тогда у нее были бы хоть какие-то права. Она, бедняжка, опустила голову на руки и сказала: "Сама не знаю, миссис Стивенс. Видно, у меня терпение кончилось, столько-то ждать! Я все думала — увидит он, как я о нем забочусь, и останется со мной".

— Знаешь, Джимми, села я рядом с ней на пригорке да как заплачу! Разревелась, будто девчонка. Ничего не могла поделать. У меня просто сердце разрывалось. А дело было в мае, и день теплый, погожий, и ветерок, и жеребята на пастбищах скачут, но я себя не помнила от горя. Моя Антония, такая добрая, такая хорошая, вернулась домой опозоренная! А Лена Лингард ведь всегда была непутевая, что ни говори, но теперь вон как изменилась, каждое лето приезжает сюда разодетая в шелка да бархат и матери своей помогает. Конечно, всяко бывает, только ты сам знаешь, Джим Берден, какие разные эти девушки. И вот, нате вам, хорошая-то и попала в беду! Ну чем мне было ее утешить? Я дивилась только, что сама она так спокойна. Когда мы пошли к дому. Тони остановилась пощупать белье, хорошо ли сохнет, и ей, видно, приятно было, что оно такое белое, — сказала мне, что в Денвере они жили в кирпичном доме, там и постирать-то негде.