Моя армия. В поисках утраченной судьбы

З.ІѴ.1955. «Привет, дорогие! Вы, конечно, получили мое недописанное письмо. В тот день вечером я ушел в караул на сутки и докончить письмо не успел. Сегодня принимаюсь за дело. День был прекрасный, летний прямо. Сейчас 7 часов, скоро на ужин. Тепло. Я пишу, сидя на бревне у входа в землянку. Скоро закат. Я мог бы, пожалуй, испортив страничку, угостить вас описанием степного заката, когда небо на западе одевается в лиловое с золотом, неуклюже выползают темные тучи и зыбкими тяжелыми лапами давят курганы. Мог бы испортить еще страницу, описав восход, когда по крутым граненым склонам стоящих на горизонте гор струятся розовые потоки первых лучей, расцвечивая матовые снеговые пятна призрачными пляшущими алыми огнями. однако, не буду портить бумагу».

Простим саперу-мостостроителю эти наивные хитрости. Конечно, ему хотелось продемонстрировать свои литературные способности. Не скажу, что демонстрация оказалась удачной.

Далее: «Был в клубе летчиков на лекции „Роль личности и масс в истории". Вы знаете, что я этой темой интересовался, перед самым отъездом читал очень занятную книгу Карлейля о том же».

Кроме знаменитого трактата Карлейля «Герои и героическое в истории» я внимательно читал обнаруженную все в том же книжном шкафу очень живую книгу Н. Бельтова (Плеханова) «К вопросу о роли личности в истории».

«Лектор подполковник-летчик. (Подозреваю, что это был политработник.—Я. Г.). О-хо-хо. „Летчики-пилоты, бомбы- пулеметы, вот и улетели...“ Без хвастовства говорю—я бы лучше прочел. Спотыкался, бедняга, на каждом трудном слове. Никак не мог прочесть фамилию Карлейля. „Бился-бился, чуть совсем не надсадился" и прочел не то не то

„Кралей". Упомянул Сервантеса и пояснил солидно: „Сервантес — это английский писатель". Ладно, нехай так. Слово „фатализм" разъяснил: „Фатализм, товарищи, — это обожествление личности".

Конечно, фигурировал и „предшественник фашизма" бедный Ницше. Ну, хватит. Я здоров, западного пайка{7} мне вполне хватает. Процветаю. А вы как? Знаете, что мне пришло в голову. Очень интересно написать исторический роман о Гаруне-аль-Рашиде. Ведь на самом деле он был отнюдь не тем, как о нем принято думать. Был жесток и вероломен... И однако, было же в нем нечто, раз он стал излюбленным героем столь феерически роскошного эпоса, как „Тысяча и одна ночь"».

Кстати, о пайке. По сравнению с густыми жирными совгаванскими борщами и обилием свинины в каше, не говоря уже о ежедневном компоте из изюма, «западный» паек выглядел довольно бледно. И получка была уже не 45, а 30 рублей. Надо помнить, что это было до хрущевской денежной реформы и зарплаты исчислялись не сотнями, а тысячами.

Максимальная — не персональная — пенсия равнялась 120 рублям. Понятно, что на 30 рублей было особо не разгуляться. Тем более что полковая финчасть была еще в Дацане и денег мы вообще не получали. А питались мы это время в аэродромной столовой. Не офицерской, разумеется, а вместе с аэродромной обслугой.

12.IV.1955. «У нас с самого начала апреля стояли солнечные теплые дни, снег весь стаял, а вчера с утра—тучи, снегопад и снова зима. Ну, сегодня потеплее, солнышко. Может, опять наступит весна... Живем мы потихоньку, работаем пока помаленьку. Часто ходим в караул. Но теперь в карауле стоять хорошо—тепло. Оказывается, пост — самое прекрасное место для самых разных размышлений и раздумий. Тихо, никто не мешает.

Я не читал рассказов Оссиана,
Не пробовал старинного вина,
Зачем же мне мерещится поляна,
Шотландии кровавая луна...
Мне суждено блаженное наследство:
Чужих певцов блуждающие сны.
Свое родство и скучное соседство
Мы презирать заведомо вольны».