Моя борьба

— Bah… Что можно сделать? Tant pis…[132] И потом, я ни с кем, кроме тебя, не сплю. А раньше, ну так что раньше… Отказаться с тобой спать? Вообще, я теперь даже не понимаю, как это я раньше не спал с тобой. Как я мог? Болван! А у тебя нет СПИДа, мне кажется. Ты не колешься, да и никогда не кололась.

— Откуда ты можешь знать? — обиделась никогда не коловшаяся, из-за боязни уколов, Машка. — А ты? Ты-то уж небось кололся, Марселик. О, ты все попробовал. И наверняка ты был временным пэдэ. Ты спал с мужчинами ведь, а?

— Я кололся давно, но я соблюдал, так сказать, гигиену! Ха! И с мужчинами я спал давно…

— Ты, между прочим, сидишь на диванчике пэдэ!

Марсель, обладая чувством народного юмора, поерзал на диване, издав блаженствующий вопль: «Аааа! Encore, encore!..[133] Когда мне было пятнадцать лет, мой милый дядя меня совратил. Ну, там потом что-то было, но так… Я не для этого. Мне неинтересно мужчинами заниматься. Мне интересно с женщиной, с тобой». Ох, действительно, можно сказать, что ему очень было интересно заниматься Машкой, он очень много времени посвящал занятию русским зверем.

А в пятнадцать лет он, видимо, был очень соблазнительным мальчиком. У него были длинные конечности, удлиненные мышцы, маленькие круглые попки-дыньки, на шее торчало адамово яблоко, волосы, почти белые, вились спутанно… было лето, и от жары он сглатывал слюну — яблоко исчезало и вновь появлялось. Он обливался водой из ведра, водой, нагретой на солнце, а его дядя, сидящий на лестнице у сарайчика, сам сглатывал слюну, глядя на племянника, с курчавых волос которого бежали капли, сверкая на солнце. Перехватив взгляд дядюшки, Марсель смеялся и плескал на него водой, и они носились друг за другом и боролись, потом… и вообще, это был 69-й год и все курили траву, пели Хари Кришну и занимались любовью где и с кем попало. И Марсель был из многодетной семьи, где не было времени следить за всеми, потому что отец, конечно, ушел, и все следили сами за собой, как умели. И Марсель поэтому все умел. И колоться, и курить, и спать с мужчинами, и чинить электричество, и готовить еду. И он все починил в Машкиной квартире! Помимо гашиша приносил… паяльник! А писатель приходил и спрашивал «Можно сесть?» И Машке было обидно — это значило, что он отчужден уже, стал уже чужим. Даже Фаби не спрашивала — сама лезла в холодильник достать попить. А писатель отделился!

«Sympathetica! boy»[134] сказал Фи-Фи о Марселе. И Машка хохотала. Марсель был похож иногда на убийцу. Особенно невыспавшийся. Можно было подумать, что он скрывается от полиции и вот такие физиономии печатают на листках «Wanted!»[135] Атам, где он отсиживается, нет еды и много гашиша. Курение было пережитком 60-х. И Марсель, и Фи-Фи были младшими братьями шестидесятников. Они были такими кул, неторопливо скручивающими джоинты, неторопливо пьющими пиво, неторопливо разговаривающими. И еще — они тихо как бы посмеивались над всем. Не злобно, но колко отпускали шуточки. Потому что они как бы знали уже — хоть и были младшими братьями тех, кто действительно участвовал в манифестациях, а они только булыжнич-ки, что полегче, подавали — система сильнее. Они, как мудрые мальчики-старички, насмешливо на все поглядывали, особенно на старших братьев и сестер, видя, кем они стали, как они ловко переодели костюмы. Они сами не то чтобы смирились, но насмехались.

Пришел Фи-Фи, сонная тетеря, как называла его Машка. Заторможенность шестидесятых Машку злила не только потому, что она была врожденно темпераментной, но еще из-за ее приобретенного в эмиграции сознания — надо успеть больше, чем местные. Потому что надо было успеть узнать и все то, что эти заторможенные всасывали из bibrons[136].

Машке нравилось, что она, русская девушка, вместе с этими двумя французами, молодыми остряками, что оба они высокого роста и что они не говорят ей — Маша, не кури! Маша, не пей, Маша, собирайся на работу. Почему ты не на работе, Машка? Напротив. Вместо работы она собиралась с ними на рок-концерт. Там должен был играть Филипп № 2, предатель, как говорила Машка. Потому что он аккомпанировал в группе у другого певца Из Мировой Музыки.

Вот они столпились перед кривым зеркалом, оценивая себя, заглядывая через плечи друг друга. Хорошо они выглядели, надо сказать. Слава богу, не в Наф-Нафах! Видеть взрослых дядь сорока с лишним лет в Наф-Нафах — они же и так похожи на поросят, достаточно пройтись по рю де Тюренн и взглянуть на всех этих grossiste’[137] — Машке было невыносимо. Футболку без надписи было невозможно купить.

Дяди-поросята назначали за вас — в этом сезоне вы будете Наф-Нафом, а в следующем «большим злым луком».[138] Объяснить это дяде grossiste советскому — новому русскому бизнесмену, было невозможно.