Моя борьба

Писатель все же не был готов к монашескому заключению. И его прорывало. Он мог сорваться после месячного домашнего самоареста. Мог прийти с пати в бушлате на голое тело, забыв на пати T-short. Жалеть потом свою «любименькую тишотку», но не помнить, где была пати: «Там был ковер посередине комнаты и японские девушки, я с ними танцевал…» Да, звонить еще домой Машке, вернувшейся с кабаре, и заговорщицким голосом шептать, чтобы она шла встречать его, если в ближайшее время он не придет… к церкви на Сену! Машка не знала, какой длины Сена и сколько на ней церквей. Но, взяв с собой кухонный нож, шла. Увидев полицейскую машину, она пряталась в кусты и таращила глаза в темноте, пытаясь разглядеть — писателя это забирают или нет? А писатель потом появлялся сам. Без ти-шорт. И Машка снимала с пьяного писателя бушлат, который привезла ему из Америки, купила в Thrift Shop^[63] и ботинки его, неизменно черные… А теперь он приходил к Машке сам. Напившись. И, если не заставал ее дома, оставлял гадкие записки в щели дверей. «Говно! 5:40» или «Где ты, на хуй, ходишь в 5 угра?!» Писатель, видимо, считал, что она должна его ждать. Особенно ночью, то есть когда у него и было время на нее. А Машка считала себя вправе распоряжаться своим временем как ей угодно, не ожидая писателя, не думая о нем… Глупости, конечно, она только и делала, что думала о писателе, но это не мешало ей приходить домой в шесть утра. Это когда-то, только разойдясь с писателем, она написала у себя в дневнике что-то вроде обещания: «Я к тебе приходить не буду. Потому что, если почувствую женщину, буду очень страдать. Но ты ко мне приходи. Я нашью себе много летних, веселых платьев и буду тебя встречать в них. У меня будет много богатых любовников, я буду к ним ходить и от подарков отказываться. Буду просить деньги — за телефон заплатить, посылку маме в Румынию (какая находка! Румыния! не ненавистный всеми СССР, а его «жертва»! Умненькая Маша!). И на их деньги мы будем ходить в ресторан, есть устрицы, запивая «сенсер». Ничего этого не произошло. И к писателю она тоже ходила Иногда тоже ночью, взяв с собой японский кинжальчик. Старинный такой, очень красивый кинжал, с двумя палочками для проверки якобы пищи на отравленность… Она бежала, зажав кинжал в кармане, и как раз недалеко от дома писателя стояла какая-то банда мужиков Они ее окружили, и Машка вынула ножик Они просто обалдели, а она еще стала ругать их, кричать, что они стоят и людей пугают, а она бежит к своему возлюбленному, которому плохо, и ножиком махала. У нее, видно, был такой решительный вид, на все готовая физиономия, что они расступились, и молодой парень из компании еще с восторгом посмотрел на сумасшедшую Машку, думая: «Ничего себе девушка! Вот бы мне такую! Бежит с ножом к любимому!»

Писатель еще раз подумал, что день потерян, тряхнул головой, отгоняя эту мысль, потому что совесть его мучила, и пошел с певицей в «Монопри» за продуктами.

На улицах, в компаниях, в гостях — они всегда ругались. Они всегда спорили, где надо переходить улицу, как надо идти по тротуару — гуськом или рядом? — с какой скоростью надо идти, сколько надо выпить и когда надо уходить. Два эгоцентрика, они только в квартире могли расслабиться и забыть о своем, каждый в отдельности, главенстве. В каждой паре, конечно, есть лидирующий. И Машке, видимо, до сих пор было странно, что это не она. В прошлой своей жизни с мужьями или любовниками это всегда была она, кому звонили, она, кого фотографировали, она, кому аплодировали, и вообще они были «муж Маши», «Машкин хахаль», «певицын муж». Да еще этот комплекс неполноценности, то есть повышенного уважения к писателю, к тому, что он делает за закрытой дверью, которую она без стука никогда не открывала. В прошлой жизни у мужей не было закрытых дверей — им нечего было делать за ними, и это Маша мечтала о своей закрытой двери, которую они постоянно открывали… А теперь вот она стучалась в закрытую. И гордость с этим никак не могла примириться. А писатель, вообще, по натуре был «right man»^[64], человек, который должен быть всегда прав. Эта обсессия со своей правотой выражалась у писателя фразой, с которой он начинал любое обращение к Маше, — «Ты не понимаешь…» Она понимала, но по-своему. И писатель говорил, что она живет в нереальном мире. «Становись, наконец, взрослой!» — кричал он в телефонную трубку плачущей Маше, обиженной на жизнь, на несправедливость.