Моя борьба

Мы — она была с Марселем. В комнате был переворот. Кот спал на разбросанных тканях, которые Машка примеряла в четыре утра, вернувшись из кабака. Приехав с Марселем, который пришел ее встретить, оставив мото, где-то далеко-далеко. И они шли по Елисейским Полям среди пьяных французов и приезжих. И было грубое что-то в этом веселье. И не естественное. Как если бы вдруг в вагоне поезда метро все стали обниматься, разговаривать, кричать, хватать друг друга. Так оно и было в дни забастовок, когда на четыре поезда ходил один и в вагонах создавалась консервная близость — тел, дыханий, голосов, чье-то ухо у самых губ, чей-то член давит в бедро, «Я выхожу!» — «Если удастся, ха-ха!», грудь девушки в лопатку… Братство такое получалось, искусственно созданное ситуацией, обстоятельством. И на Елисейских так было ночью, в новогоднюю ночь. Будто марионетки ожили.

— С Новым годом! — кричала Надюшка и ее друг, Володя сумасшедший.

Поставщик книг Гоголя и Чехова, Володя Романов и Амадури, Володя сын… Зыкиной и кого-то еще! Эмиграция позволяла назваться не собой. Чокнутым его русские девушки называли потому, что он мог вдруг схватить кухонный нож! А на следующий день принести коллекцию кассет Чуковского, его воспоминаний. И Машка смеялась — «Этот Чукоккала врун! Какая дружба? О Витмане? Он был известным гомосексуалистом и пел о единстве души и тела, женского и мужского начала, а Чуковский о какой-то дружбе вам рассказывает. Вот вруны-то старые! Так они обо всех и врут, по-своему переиначивая, якобы охраняя читателя от оскорблений! Если он о Витмане врет, то где гарантия, что о Горьком не врет?!» Володя сумасшедший, впрочем, литературой интересовался мало. Он был одним из первых русских бизнесменов. Благодаря тому, что жил во Франции и знал местные условия.

Он сел рисовать Машку — для ее коллекции портретов — и она получалась у него похожей на Надюшку. Они принесли шампанское, торт, целый мешок грецких орехов… Надюшка была в красивом свитере, Слоппи Джон называли их в Америке в 50-е, а теперь они продавались в дорогих бутиках и стоили черт знает сколько. Марсель с любопытством смотрел на Машкиных друзей. Он уже видел ее французскую подружку и музыкантов русских, и музыкантов нормальной — как Машка называла рок — музыки, и художника рыжего видел. Рыжий отказался еще по-французски говорить, приняв сторону писателя, обидевшись, видно, за товарища, — «Что это, француз какой-то, понимаешь… Да ну… Иди к писателю! Какие-то мужики, понимаешь… Зачем это…» Всех Марсель уже видел, и его все Машкины знакомые видели, знали о нем. А сама Машка идти знакомиться с друзьями Марселя не хотела.

Может, она подсознательно боялась разочароваться в его друзьях и, таким образом, в нем? Увидев его в их окружении… Не зная их, они получались какими-то более значимыми. Люди, с которыми он что-то тайно перевозил из Швейцарии в Бельгию, ночью, на грузовике. И Машка уже, конечно, придумывала какие-то истории о Марселе, который, может, вовсе не Марсель! А тот самый, единственный не арестованный из «Аксьон-Директ»! Потому что лучше всех подготовлен, был в армии, научился… Ате, они были гуманисты вшивые, не убили свидетеля, и он их, конечно, заложил, их арестовали. Да и рабочие «Рено» закладывали, возмущаясь: «О, мы хоть и пострадавшие, нас хоть и выгнали с работы, но мы не партизаны, таких действий мы не поддерживаем!» — говорили они в микро разных радиостанций и теле. Будто кто-то сказал бы: «Очень даже рады, что пришили этого директора, лишившего нас работы, этого гада буржуя! Так держать!» И Машка, видя, что Марсель сочувствует «Аксьон-Директ», придумывала себе что-то о нем, связанное с тем же «Аксьон-Директ».

Эти русские показались Марселю самыми приличными, тихими Машкиными знакомыми. И Машка сама знала, что Надюшка не позволит себе упасть «мордой в салат» на людях. Она не понимала, что не за способность принимать светские позы, правильно пользоваться вилкой и ножом певица ее любит. Русские этого не понимали. Не понимали, что если Запад чем-то и восторгался в них, так это не правильным умением себя вести, — бессознательно, конечно! — а именно варварством и азиатством. Диким духом. И как же его уместить в компьютер.

Целый день они куда-то ходили, и Марсель работал клоуном. Веселя певицу. Они пили пиво в их баре, «Гамбринусе Ле Аля», ели моллюсков и разговаривали с соседями. Писатель как-то написал о себе, что он человек общественный. Видимо, имея в виду не общительность, а то, что принадлежит — литературой — обществу. Это Марсель был общительным человеком, мог заговорить с незнакомыми людьми, мог привлечь внимание общества. Потому что сам, один, быть еще не мог?

Наступал тяжелый постпраздничный, похмельный вечер. Медленно наползал. Будто тянул нить, случайно зацепленную из цыганского платка певицы. Случайно взятого из кабаре. Они курили гашиш. Но он действовал как алкоголь, если начинать пить в подавленном настроении, то оно только усугубляется.