Моя борьба. Книга четвертая. Юность

После каждой встречи как ударенный.

Нет, надо пройтись.

Я оделся, чуть замешкался в ванной перед зеркалом, поправляя берет, вышел, запер дверь и направился вниз по дороге. Когда я спустился чуть ниже, из-за полосы гор показалось море, четкой линией отрезанное от неба. В небе неподвижно висели два больших белых облака. Вдоль противоположного берега фьорда шел маленький ботик. Фюглеойфьорден – вот как этот фьорд называется. А остров – разумеется, Фюглеойе, Птичий остров. Первопроходцы, небось, посмотрели и подумали: так, как этот фьорд назовем? Фискефьорден – Рыбный фьорд? Нет, так мы уже предыдущий назвали. А давайте назовем его Птичий фьорд? Да! Отлично придумано!

Я двинулся дальше, мимо рыбоприемника, совершенно пустынного, с нахохленными чайками на крыше, а затем до поворота, откуда дорога вела наверх. Прямо за последним домом вставала гора. Здесь не было никаких промежуточных этапов, к которым я привык там, где вырос, никаких зыбких, непонятно как называющихся участков, не принадлежащих ни человеку, ни природе. Здесь природа – и не та ласковая тихая природа Сёрланна, а дикая, суровая и обветренная, арктическая – начиналась прямо у порога.

Тут домов сто, навскидку?

Здесь, на дальнем севере, у подножия гор, у самого моря.

Ощущение было такое, будто я иду по краю света. Будто за ним ничего уже нет. Еще шаг – и мир останется позади.

Ох, как же потрясающе, что я буду здесь жить.

Кое-где в окнах домов, мимо которых я проходил, я замечал движение. Блики телевизора. Все это словно тонуло в шуме разбивающихся о берег волн или вплеталось в него, а ровный и размеренный рокот моря как будто превратился в свойство воздуха, так что воздух теперь мог не только похолодеть или потеплеть, но и звучал громче или тише.

Передо мной появился дом, где, судя по всему, жила эта самая Хеге. По крайней мере, возле дома стояло несколько машин, из-за открытой двери на веранду доносилась музыка, а за большими окнами по моде семидесятых я разглядел сидящую за столом компанию. Меня тянуло подойти и постучаться, вряд ли они ждут от меня чего-то, я тут никого не знаю, вот и стесняюсь, все вполне естественно, поэтому можно будет просто молча сидеть и пить, пока выпивка не подействует и не растопит сжавшееся в комок сердце.

Раздумывая так, я не остановился и даже шаг не замедлил: заметь они, что я остановился в замешательстве, – и решат, будто что-то обо мне знают.

Наверное, мне хочется выплеснуть радость, но это было совершенно ни к чему, к тому же мне надо писать, думал я, шагая дальше; и вот уже дом остался позади. Ну все, теперь слишком поздно.

Возле своей двери я посмотрел на часы. Всю деревню я обошел за пятнадцать минут.

Значит, в течение целого года вся моя жизнь будет протекать внутри этих пятнадцати минут.

По телу пробежала дрожь. Я вошел в прихожую и снял верхнюю одежду. И, хотя знал, что это лишнее, запер дверь и не отпирал ее всю ночь.

На следующий день я никуда не выходил – сидел за столом, печатал, смотрел на людей, которые время от времени появлялись внизу на дороге и снова исчезали из виду, расхаживал по квартире, размышлял, что скажу во вторник на уроках, придумывал одну за другой приветственные фразы и пытался разработать стратегию в отношениях с учениками. Сперва надо выяснить, какой у них уровень. Может, в самом начале следует провести тесты по всем предметам? И уже по результатам решать, что дальше? Хотя нет, тесты – это чересчур, как-то очень авторитарно получится, слишком по-учительски.

Тогда, может, придумать им задания и пускай дома их сделают?

Нет. Каждый урок надо чем-то занять, так что лучше дать задания прямо в классе. Завтра их и придумаю.

Я пошел в спальню и, улегшись в кровать, принялся за две купленные книжки, а дочитав их, переключился на статьи в привезенном из Осло литературном журнале, но мало что понял. Большинство слов выглядели знакомыми, но их смысл словно ускользал, как будто они рассказывали о незнакомом мире, на который язык из мира прежнего не рассчитан. Но одна вещь выделялась из всего остального – описание книги под названием «Улисс», которое в своей чужеродности показалось мне невероятным. Мне рисовалась гигантская башня, словно блестящая от влаги, вокруг нее – туман и слабый, бледный солнечный свет, едва пробивающийся из-за туч. Эту книгу называли венцом модернизма, а для меня модернизм означал стремительные гоночные машины, летчиков в авиашлемах и кожаных куртках, цеппелины, парящие над небоскребами в сверкающих, но темных городах, компьютеры, электронную музыку. И такие имена, как Герман Брох, Роберт Музиль, Арнольд Шёнберг. И в этот мир, понял я, оказались подняты со дна элементы прежних, давно исчезнувших культур; например, Вергилия поднял Брох, а Одиссея – Джойс.

Вчера в магазине я не учел, что сегодня воскресенье, поэтому опять ел бутерброды с паштетом и майонезом, когда в дверь вдруг позвонили. Тыльной стороной ладони я вытер рот и поспешил в прихожую.

За дверью стояли две девушки. Одну из них я тотчас же узнал – это она сидела неподалеку от меня в автобусе по пути сюда.

Она улыбнулась.