Моя чудная жена!

Время шло. Гонория делала приготовления к отъезду. Верхнее платье её было упаковано и отправлено в Шотландию; ружьё в футляре и охотничьи принадлежности были разложены в передней. Сама она не появлялась дома уже три или четыре дня, находясь с некой миссис Неткаф на реке, вблизи того места, где Бобби с длинными усами держал свою лодку-дом. Она написала мне, сообщая, что все они веселятся по-старому, и спрашивая (разумеется только для вида) – не надумаю ли я отбросить свои «предрассудки» и присоединиться к ним? Письмо это, которое я считал неделикатным ввиду наших домашних недоразумений, я не удостоил ответом; я был слишком поглощён моими огорчениями. Ребёнок, мой бедный сын, был уже отправлен к своей бабушке вместе с кормилицей и нянькой. Он был отослан во время одной из моих отлучек в Сити, и у меня с женой вышла серьёзная сцена по поводу малютки, когда в доме не стало более слышно его голоса. Я убедился тогда, что у Гонории был нрав, – не такой, как обыкновенно приписывают женщинам, который можно сравнить с летним порывом бури: глаза мечут молнии и в то же время льют слёзы, затем следует яркое солнечное сияние. Нет! Нрав Гонории выражался в замечательной способности насмешливо говорить пренеприятные вещи, которые выводили человека из терпения и совершенно сбивали с толку. Она хладнокровно бросала свои насмешливые замечания, остроумные эпиграммы! Я сознавал, что они были остроумны, и это тем больше раздражало меня. Что касается ума, то, повторяю, она была чу́дная женщина, просто замечательная! Она скакала повсюду (выражаясь метафорически) и ловила мимо мчавшуюся мысль под уздцы, как будто это была лошадь, тогда как другие с сомнением присматривались к ней из-за угла – так она на лету ловила свои сведения. Мужчины не способны к этому: им надо постепенно вырабатывать познания в своём медленном мозгу, тогда как умная женщина впитывает их как губка, по-видимому, безо всякого усилия. Итак раза два у нас с женой были жестокие схватки. Я краснел – она никогда не менялась в лице; я произносил проклятия – она делала мне насмешливый книксен; я держался за стул, чтобы не упасть на пол в изнеможении от негодования и дрожи, – она курила, спокойно развалившись на диване, и скалила зубы. Да! Я не могу назвать иначе то холодное и злое выражение, с каким она выставляла напоказ свои белые, блестящие зубы; это не было улыбкой. В то же время я так любил её; я знал, что она хорошая женщина, что трудно было найти равную ей во всём, что касалось чести и верности принципам. Измученный постоянными домашними недоразумениями и ссорами я решил обратиться к миссис Маггс, хотя я заранее инстинктивно чувствовал, что делал это от отчаяния и это не принесёт мне ни пользы, ни облегчения. Когда я пришёл, я застал старую женщину в более чем обыкновенно нервном настроении. Она, ковыляя, вышла встретить меня на пороге гостиной с более обыкновенного выраженной приветливой улыбкой, которую я ненавидел.

– Милый мой Вильям! – бормотала она, и руки её двигались передо мной, как руки балаганного магнетизёра. – Это так любезно с вашей стороны придти повидаться со мной, так любезно и так мило! – Она остановилась и глубоко вздохнула. Она часто делала это, так как постоянно подозревала у себя порок сердца. – Милый малютка здоров и так счастлив у себя наверху! Джорджи приходит к нему, сидит с ним на полу и даёт ему играть своей косой; он так дергает её, – при этом глаза её заметно увлажнились, – что я говорю, у неё к свадьбе не останется волос на голове. Милая девочка! Вы слышали о Ричмуре?

– Да, такая блестящая партия, и он такой прекрасный человек; не очень сообщительный, но он настоящий джентльмен. И он тоже играет с малюткой; не правда ли, это очень мило с его стороны? Он постоянно ходит наверх вместе с Джорджией, и я слышу, как они вместе хохочут, голубчики мои! Это так мило с его стороны, знаете ли, что он мужчина и любит ходить в детскую; ему там, должно быть, скучно – нет ни газет, ничего, и он не может курить, то есть он не хочет, потому что там Джорджи, кроме того, дым был бы вреден малютке для глаз.

Она опять остановилась, чтобы вздохнуть, приложив руку к груди, между тем как я силился вежливо улыбаться. (Я вынужден был делать это, потому что она считала всякого, кто не улыбался, или больным или грубияном, а я не желал казаться ни тем, ни другим.)

– Да, малютка – истинное сокровище, – продолжала она жалобно-восторженным тоном, – истинное сокровище; все около него заняты, и он такой душка! Я так рада, что вы предоставили нам заботиться о нём, пока Гонории нет дома.

– Я именно по поводу Гонории и пришёл поговорить с вами, – сказал я, прочищая горло и избегая её движущихся пальцев, которые, по-видимому, могли вызвать любимую болезнь Гонории – «судороги». – Мне очень грустно сообщить вам, что между нами произошло маленькое разногласие…